Театр ужасов

Трудней всего принимать посетителей: улыбаться и говорить приветственные слова радостным голосом – это выше моих сил (я бы встроил в механизм двери играющее похоронный марш устройство, чтобы он включался всякий раз, когда кто-нибудь входит). Мрачный по натуре сатурнианский человек, я с большим трудом нахожу в себе силы растянуться в улыбке; посетителям я мысленно желаю провалиться сквозь землю (зачем вам все это нужно? зачем пожаловали? я знаю, для чего это мне, – я так живу, такова моя жизнь, – а вам-то, вам что?.. убирайтесь отсюда!). Но я должен улыбаться, предложить присесть и подождать, уведомить о расписании психолога или клуба; предложить нашу брошюру, задать пару наводящих вопросов, рассказать о нас, казаться веселым и быть приветливым, предложить чай, кофе, поставить пластинку, поддержать беседу и так далее, и тому подобное, не люблю служить! но в клуб все равно иду с радостью – никогда не знаешь, что тебе там сообщат, всегда какой-нибудь сюрприз (не всегда приятный, но это бередит сердце). Итак, когда начинают собираться люди, наши комнаты оживают, в коридоре то и дело слышится смех, шаги, голоса, суета. Я настороже. Смотрю, чтобы не сновали наркоманы, которых могла случайно впустить консьержка (пару раз были прецеденты). Все сдают мне мобильные телефоны, я запираю их в шкафчик, ключ у меня в кармане. Константин произносит речь (так как у нас всегда интернациональная публика, говорит он на английском, всегда блестяще, всегда зажигательно, с какой-нибудь шуткой). Эркки проводит церемонию, демонстрирует свое искусство обращения с кальяном, комментирует, тоже с юмором. Я молча караулю у дверей, в коридоре, нахожусь под рукой, чтобы принести что-нибудь (мундштуки или угли, чашки, чай, кофе и так далее), включить музыку…

Случались тихие дни, без сюрпризов и посетителей, я несколько часов оставался с мышкой один на один, за окном был холодный свет, зимний, безразличный, без солнца, только наморозь на стекле и гололедица на асфальте светились, и медленно темнело, а я сидел и неторопливо вырезал буквы, красил их и клеил на стену. Так появилась над входом в большой зал надпись: We are sculpted into life by the hand of death.[8] Никто не был против.

Человек, который странствует ночью

Вентиляторы в душные дни старались на полную мощность. Сквозняки шастали по нашим коридорам, но в тесных подземных и фабричных помещениях почти не было воздуха. Я заболевал – то ли из-за сырости, то ли из-за холодильных камер, по которым нам приходилось шастать с тушами, мы таскали их на себе при разгрузке, загрузке и доставке в цех. Прибыли машины, ждешь, пока возятся пилы, костная стружка летит, лучше не приближаться; ну вот, затихли, идешь к кузову, с борта тебе взваливают на спину обрубок ноги, тянешь, а то обхватом, или на цепи, на крюке, в обнимку, или вдвоем, или на носилках, на тележке. Добравшись до разморозки, или нашей морозилки, швыряешь ее, как борцовскую куклу – через плечо, через спину или сделаешь даже суплес с полупрогибом, бросишь ее зло поверх груды других поверженных тел и дышишь, дышишь, вдыхая холод… От них исходит мороз, забирается под одежду, под кожу, входит в самые кости, так что отогреваться торопишься кипятком, да таким, что рот ошпаривает. Контраст температур всегда плохо сказывался на мне. Я заболевал, Эркки приносил мне чай из исландского мха, не помогало, я лежал дома. Меня запечатывали на карантин, я маялся в своей узенькой комнатке, заставленной книгами, как мумия в гробнице, лежал и глядел на липы за окном, сильно хотелось курить, но нельзя. В жар бредилось, будто все-таки курю, курю, тяну, и острая боль чесала грудь изнутри. Температура спадала; ослабев, слушал, как капает дождь, включал музыку, грустил без сигарет, пил горький чай из исландского мха (вот, принес твой финн чокнутый, говорила Лена), прилетали голуби, кошка их отгоняла, садилась на ветку ворона, каркала, кошка сидела и смотрела на нее, шевеля усами. Малыш тоже болел, Лена винила меня; мы с ним смотрели старые фильмы, исторические документальные ленты, я бубнил ему о динозаврах, рассказывал о Древнем Египте, Риме, Средневековье… Я читал вслух из книги Рони Старши, он рисовал, дождь стенографировал – так проходили наши лучшие часы. А потом я снова ехал в Пыргумаа, побродить с Эркки в лесу, покурить в его стареньком «Вольво»…