Театр ужасов

Сначала лечь отказался. Эта поза мне показалась слишком праздной и совсем не соответствовавшей моему статусу – человека, у которого случилось горе. У меня травма, говорили мне. Но я этого не понимал, я не чувствовал боли, не понимал моей травмы. Мое горе казалось мне чем-то вроде костюма, который надо было износить до нитки, и делать это надо было каждый день у всех на виду. Все лето я работал над этим: носился по городу в нервной горячке, затевал ссоры в кабаках, давал людям странные обещания, выдавал себя за иностранца; а осенью, когда я подумал сбавлять обороты, у нее началось: ей плохо, она не может двигаться, даже связно объяснить не может, что с ней происходит, и так далее, – я слушал ее и вызывал «скорую», те тоже слушали и говорили: антидепрессанты, тут нечего думать. Лена пила их, а я нет. На душе было пусто, и лечить это не было смысла. Я продолжал мои заплывы по ночному городу. Денег было много, у Окстьерна я неплохо зарабатывал. Похмелья были жутчайшие. В одно такое похмельное утро я уступил. Лечь на кушетку – чего мне это стоило, знал бы кто… Я извивался как уж, и два сеанса просто сидел, отказываясь снимать ботинки, но в конце концов уступил, подумав: сделаю это ради нее. Константин меня воспринимал очень серьезно, а мне было смешно… Я тогда впервые задумался: а что, если я и правда бессердечный человек, который живет только сочинительством, получает извращенное удовольствие от того, что выворачивает жизнь?.. Но все было не так просто. Я решил уйти. Собрал чемодан и съехал на улицу Нафта, но по-настоящему уйти не смог, предательство меня мучило. Вернулся. Поменял работу. Думал – наладится, но все было как-то не так, я чувствовал себя не на своем месте, в чужой колее. Случались странные вещи, которым не было объяснения. Однажды я заперся на работе в туалете и просидел два часа, за что получил выговор, хотя мог оправдаться, но не захотел говорить, что как дурак проплакал два часа в кабинке. Как-то в парке я заслушался музыкой. Играли очень хорошо. Наверное, репетируют на свежем воздухе, подумал я. Нашел в кармане десять крон и решил отдать музыкантам, только их нигде не было. Кусты и деревья раскачивались, будто танцуя, фонтан шелестел и вибрировал, из его бормотания выплескивались стоны виолончели, гуд фагота, спешила за скрипкой флейта, музыка была интригующе восхитительной. Мне не терпелось увидеть музыкантов – где же они? Я их искал, сворачивая и разворачивая десятикроновую купюру… Я нервно ходил по тропкам, озираясь, пока не понял, что музыка струилась из меня и никто, кроме меня, ее не слышал. Разумеется, я никому об этом не рассказывал.

И о самом главном – о забытье, что приходит с онемением тела. О, это настоящая поэма! Первый раз я сильно испугался, позже привык и даже научился предчувствовать. Это как эпилептический приступ. Ты лежишь, а оно накатывает. Мир кажется картинкой в шарманке, в которую сквозь стеклянный глазок заглядывает прохожий. Кто этот прохожий, я не знаю, но, когда он посмотрел в меня, я отчетливо понял следующее: я такой же, как все; люди одинаковы, но каждый по-своему человек; и я в основе своей мало чем отличаюсь от других. Разумеется, это слабая расшифровка, грубая суть послания, из которого многое можно вытянуть. Впервые я признал, что я – такой, как другие. В тридцать семь лет! Это были революционные мгновения моей жизни, о которых не знал никто. С раннего детства я считал себя существом исключительным – бессмертным демоном. Я был солипсистом, почему и нажил себе столько врагов. Когда я понял свою обыкновенность (и многое другое в довесок), мне открылось, что я могу себя переливать в формы, которые созерцаю. По сути, в индивидуальности нет ничего особенного, неповторимость встречается на каждом шагу, можно сказать, что уникальность заурядна, она устанавливает границы между людьми. Куда как удивительней обнаруживать в себе подобие каждому! Тут открываются шлюзы в безбрежный океан одиноких душ, и ты каждым можешь побыть, каждого можешь понять. Больше не было раздельного понятия «тело – мир». Перегородки были устранены. Тело всего лишь видимость, и мир – видимость, мои слова, мой язык – тогда отданный напрокат астрологическому шарлатану – был фальшивыми куличами и рогаликами, которые в форме слов выкладывались на зубами украшенном прилавке, я торговал ими, балаболя без зазрения совести, а где-то глубоко внутри плескалась на волнах восприятия на ртуть похожая субстанция, которая и была мною; субстанция не знала, ни что такое время, ни что такое пространство, она отражала в себе изменчивые лучи бесконечности, – пока я занимался «телефонным террором» в конторе Окстьерна.