Театр ужасов

Психолог верит, будто я не только выдаю ему ключи от тайных ящичков, но и сами ящички выдвигаю, вынимаю из них бумажки, позволяю вытянуть лоскуты, жемчужины из кишок и пыльные, пожелтевшие фотокарточки; он полагает, будто прикасается к моей жизни, выгребает из моих шкафов костный прах, выгребает золу из печи, гуляет по моему саду. Он верит, что допущен в святая святых! Многие верят, будто я рассказываю им что-то о себе. Чушь, никогда никому о себе ничего не рассказываю – я говорю с собой. Они всего лишь манекены, которые создают подходящий для самокопания интерьер. Отгородившись от каменоломенного психолога своей цветистой чепухой, бросив ему на съедение улитку или мертвого сверчка, я занимаюсь собою. Что я могу ему рассказать о себе? Я не знаю себя. Я себя не понимаю. Я общаюсь с собой как с приезжим, который на все отвлекается и задает слишком много вопросов. Но если уж я улегся на кушетку, я точно знаю, что ровно час меня с нее никто не поднимет. Константин никому не позволит прервать сеанс. Вот и получается, что часы, проведенные у психолога на кушетке, одни из самых спокойных часов в моей настоящей жизни.

Он хочет знать, чем я занимался вчера… Его сеансы построены от балды – он может начать разговор с чего угодно, в принципе, он прав – не имеет значения, с чего начинать: человек разматывается с каждой нитки. Итак, что я делал вчера… Вчера я помогал маме убирать в Гуманитарном институте (расчет простой: она работает за двоих, и я ей иногда помогаю). Так как я не оформлен официально, мама вовлекла меня в конспиративную игру. Впустила в здание с черного хода, заставила говорить шепотом, перебегать коридоры там, где еще были открыты кабинеты – было поздно, но люди громко о чем-то спорили в лабораториях. Удивляюсь: откуда в Гуманитарном институте химические лаборатории? Естественно, маму я не стал спрашивать, у нее сразу возникли бы самые фантастические версии.

Мы поднялись на шестой этаж, мое колено трещало. Мама выдала мне идиотский халат, я таскал за нею пылесос, она забывала ключи, попыталась накормить меня дешевым салатом, поила ягодным чаем Lipton, показала комнату (seminariruum[4]) и призналась, что ночует здесь, принимает душ (там была душевая). Странная комната… Увиденная мною впопыхах и в том нервном состоянии, вызванном конспирацией, комната показалась мне чрезвычайно необычной. Назвать ее конференц-залом нельзя, потому что в ней было мало места. Маленький кабинет? Нет, тоже не годится. Это была миниатюрная двухкомнатная квартира! Первая комната, со столиком на семь персон, была гостиной, а вторая, с небольшим диванчиком и кухней, была спальней. Свернувшись, как маленькая мышка, моя мама тут ночевала.

«А что, и домой ехать не надо! – говорила она запросто. – Ой, дома у меня так холодно, что вспоминать не хочется. – Она бы дом забыла совсем и жила с удовольствием без дома: А что, как улитка без домика! – Здесь зимой тихо и тепло, и все под рукой, всегда порядок. Сама навела. И ехать на работу не надо! Ха-ха-ха! Смотри, какой укромный кухонный закуток. – Мама проверила холодильник. – Видишь, у них всегда вино есть, и белое, и красное… А одна бедная девушка хранит инсулин…»

Ночью мама слушает, как замирает здание: «Есть такой час ночью, когда весь институт, наконец, замирает – и во время дождя здесь капли стучат по подоконнику…».

О тех, кто занимал кабинеты, она говорила с благоговением, как о полубогах. Женщин она называла «тетеньками», а мужчин – «профессорами». Моя мама – семидесятилетний ребенок, она никогда не повзрослеет и не состарится. На всех, кто ездит на работу в машине и занимает какую-нибудь мало-мальскую должность или хотя бы имеет свой стол в небольшом офисе, мама смотрит как на людей много старше ее. Я ей не говорю, что теперь тоже иногда сижу за столом в кабинете, у меня ведь есть небольшой стол в клубе, я – секретарь, но я не хочу ей об этом сообщать.

Я пылесосил кабинеты. В одном обрушилась полка, и я с ней долго возился. В другом с потолка нападала штукатурка. В просторном цветнике мы ничего не делали, открыли окна, постояли, посмотрели…

«Тут ничего делать не надо, – сказала мама. – Это кабинет тетеньки, у которой всегда чисто. Вот – фантик! Я думаю, она его специально оставила, чтобы проверить: уберут его или нет. Вот, фантик я убрала, проветрили. Пошли дальше!»