Театр отчаяния. Отчаянный театр

Он не просил меня показать, что я умею. Он попросил меня рассказать, что я могу и чем заслужил высокую оценку начальства и запись в личном деле.

Я рассказал всё как есть, он выслушал меня с большим интересом, налил чаю. Он показался весьма уютным человеком, и я растаял совершенно. Я так спокойно за чаем последний раз разговаривал в прошлой жизни.

А потом началось…Стоило мне один раз выступить с концертной бригадой, в которую входили: два матроса, они здорово танцевали танец «Яблочко», солидный офицер, который под гитару пел романсы, старшина, который умел показывать фокусы с веером, с картами и ещё с чем-то, красивая дама, жена какого-то большого командира, которая объявляла номера и читала стихи. Меня попросили показать два номера. Концерт был рассчитан максимум на тридцать минут. Моё выступление всем очень понравилось. И зрителям, рабочим судоремонтного завода, которые ремонтировали военные корабли, и тем, с кем мы работали на сцене маленького актового зала. Начальник Дома офицеров вообще был в восторге.

Я показал миниатюру про столовую и пантомимический минимум. Выступал в своей матросской форме. В этом концерте не было ничего унизительного или формального. Людям после трудового дня на тяжёлой работе сыграли маленький и весёлый концерт благодарные за ремонт моряки. После концерта нас угостили прекрасным обедом в столовой завода. Мне с собой поварихи дали свежие белые булки.

Вечером меня на машине отвезли на корабль. Я приехал с гостинцами. В кубрике заварили чай. Булки всех порадовали. Ребята отнеслись к тому, что меня возили выступать, благодушно. Зубоскалили. Просили показать, что я там делал на концерте. Я им показал стену и канат. Они были довольны и даже горды, что я в их команде минёров, а не в другой. А после чая меня отправили делать приборку на то место, где я её должен был делать, но из-за концерта не сделал. Я её закончил далеко за полночь. И это было справедливо.

Ну а потом пошло-поехало. Меня совершенно неожиданно могли вызвать в концертную бригаду в любое время. Вызывали приказом из Политуправления. Этому не мог воспротивиться даже командир корабля. Бывало, что за мной присылали, когда я стоял на вахте, и меня заменял кто-то ещё после своей вахты не отдохнувший. Один раз вообще забрали с тяжёлых работ, когда меня некем было заменить.

Моего мнения, разумеется, никто не спрашивал.

Я пытался объяснить начальнику Дома офицеров, что мне трудно и выступать, и служить и что у меня портятся отношения в коллективе.

– А что я могу сделать? – разводя руками, сказал он. – Твоё выступление понравилось командованию. Тебя запрашивают оттуда. Ты же учил: «стойко переносить тяготы и лишения воинской службы». У тебя на плечах погоны. Ты матрос. А я какой-никакой капитан третьего ранга. Изволь со мной разговаривать не вась-вась. И хватит мне тут жаловаться. Приказано – выполняй, – закончил он металлическим голосом.

С концертами мы иногда уезжали далеко, в отдалённые воинские части, куда зимой доехать автобусом было ещё можно, а осенью и весной только на спецтехнике. В таких отдалённых точках нас оставляли ночевать.

Это было всегда приятно и радушно. Нам были рады. Нас роскошно кормили. Затапливали баню, если таковая была. Конечно, это было здорово. Мне нравилось. К тому же все восхищались моими пантомимами.

Но после гастролей мне надо было возвращаться на корабль и приходить в кубрик к ребятам, которым приходилось делать мою работу и служить мою службу.

Нас в команде было четырнадцать человек, у каждого были его, и только его, обязанности. А я часто, а главное, непредсказуемо отсутствовал. Понятное дело, такое никому нравиться не могло. И командир нашей команды минёров раздражался и гневался. Ему непонятно было, зачем в его подчинении артист. Ему был нужен матрос. А матроса часто не было на месте. Для него это был беспорядок.

Проще говоря, меня возненавидели. Все. Парни, которые прослужили по два, два с половиной года без отпусков, почти без увольнений на берег, видели, как совсем ещё салагу увозят куда-то когда заблагорассудится, привозят когда захотят. Мои сослуживцы были очень простые ребята и за справедливость. Они ничего не хотели никому доказывать, не хотели меня учить жизни. Они хотели справедливости. Им было понятно одно: если ты попал на флот, то изволь служить, как все. Не суетись. Не выкручивайся. Они много видели за службу. Разного. И для них я был человеком, который просто не хочет служить, филонит, перекладывает свои обязанности на других. И всё! Все мои тонкие переживания и причины и уж тем более какая-то пантомима, понимались ими как очень необычная форма симуляции и отмазки.

Парни одного со мной времени призыва возненавидели меня ещё сильнее, потому что их жизнь была тяжёлой и беспросветной. А я куда-то отлучался да ещё имел наглость привозить гостинцы от щедрот, хотя сам был салага салагой.