Театр отчаяния. Отчаянный театр

Корабельная служба после Русского острова не показалась лёгкой. Но в ней не было ужаса. В ней не было унижения. Спать удавалось не больше, но и не меньше. Работы было страшно много. Зуботычин тоже хватало. Но не избиений. Ели все одинаково. В смысле еды существовало равенство. Меня даже подкармливали вначале.

На корабле было всё ясно. До полутора лет службы ты молодой матрос. Салага. Карась. И тебе положено делать всю грязную и тяжёлую работу. У тебя нет права голоса. Ты, как правило, во всём виноват перед матросами, которые служат дольше. А уже старые матросы виноваты перед офицерами.

Это было ясно прописано в сознании каждого. А если это закон, то в нём нет ничего такого, что служило бы исключительно цели кого-то унизить и обидеть.

Мне сложно давалась первое время служба на корабле. Я ничего не умел. Был затравленным и затюканным, и уже привык за полгода к тому, что служба – это бессмысленный и жестокий спектакль. А тут было всё иначе. Тут у каждого было своё дело, своя роль и своё место. Как в часовом механизме, как банально бы это ни звучало.

Жизнь на корабле вообще экстремально отличается от жизни на земле. На корабле нужно всему было учиться с нуля. Ходить, бегать, спускаться и подниматься по трапам (лестницам), есть, спать. На корабле всё надо знать и уметь особым образом.

А я, прослужив целых полгода, ни черта не умел. Ребята, которые пришли служить на флот в один день со мной, но попали сразу на корабль, были уже опытные моряки. А я всё время спотыкался обо всё, бился головой о всякие трубки и кабели, слишком медленно бегал по трапам и не умел забираться на свою маленькую койку, которая висела с одной стороны на двух цепочках.

Мне нужно было быстро всё осваивать, привыкать, экстренно приобретать навыки и ещё учить наизусть свои обязанности, корабельный устав и материальную часть. Но мне даже нравилось. Всё это было по делу.

День за днём, месяц за месяцем я втягивался…

А потом долетело эхо острова Русский. Аукнулись последствия той проклятой записи на бумажке, которую подсунул Котов.

Выяснилось, что в моём личном деле нашлась запись о том, что я активно участвовал в художественной самодеятельности и был высоко оценён командованием. Возможно, таким образом заместитель командира по политподготовке отомстил мне за дерзкую просьбу найти грим.

У меня уже наладилась хоть и трудная, но жизнь, появились друзья-приятели. Я постепенно стал членом экипажа. Меня ставили на вахту. Я уже умел многое…

И вдруг меня вызвал замполит нашего корабля и объявил, что сообщил заинтересованным лицам в Политуправлении нашей флотилии о том, что у него в экипаже есть ценный артист.

В результате нормальная моя корабельная жизнь закончилась.

– Иди сюда, – как-то подозвал меня командир нашей боевой части три, то есть команды минёров.

В команде минёров нас было четырнадцать человек. Наш командир был серьёзный тридцатилетний мужик в звании капитан-лейтенанта. Он любил технику и противолодочное оружие. Оно его интересовало гораздо больше, чем люди. Он мог с закрытыми глазами что угодно собрать, разобрать. Ему было важно, чтобы мы, его команда, ему не мешали и не отвлекали от любимого дела. Он хотел, чтобы его четырнадцать человек подчинённых были частью оружия, которое он так любил. Ему было совершенно безразлично, как мы к нему относимся, как мы относимся друг к другу, что мы едим и как спим. Любые проблемы, связанные с нашим бытом, его раздражали. Если кто-то заболевал, это вызывало у него недоумение. Мы должны были выполнять всё им приказанное механически, а механизмы не могут болеть. Они могут ломаться. Когда один из наших торпедистов во время погрузки тяжёлых торпед сорвался с надстройки, упал на палубу и сломал руку, нашему командиру это было понятно.

Он был совершенно лишён юмора. Он не читал газет. И я не могу себе представить, чтобы он любовался небом или морским закатом. Природа для него существовала только в виде хорошей сухой и тёплой или плохой, дождливой и холодной погоды. То есть он был хороший, спокойный и серьёзный человек с понятным поведением и запросами.

– Скажи-ка мне, – сказал он. – Ты что, артист?

– Нет, товарищ ка (все звания на корабле в повседневной жизни упрощали до «ка»), – сказал я улыбаясь.

– А мне замполит сказал, что ты артист и я должен завтра тебя утром отпустить в Дом офицеров.

– Да нет, товарищ ка! Какой я артист.

– Чего нет? Мне приказали тебя отпустить. Я обязан подчиниться. А значит, на вахту вместо тебя я поставлю кого-то другого. Не посоветуешь кого?

Именно так моя нормальная жизнь на «Гневном» и закончилась.

На следующий день меня отправили в Дом офицеров. Там меня встретил очень любезный пожилой капитан III ранга, начальник этого дома. Он без церемоний, как гражданский человек, объяснил мне, что в его ведении есть агитбригада, то есть небольшой коллектив военнослужащих, который периодически собирается и выезжает с концертами в какие-нибудь воинские части. Это очень хорошее дело. Но концертная бригада испытывает трудности, потому что ряд артистов закончили службу, а другие ушли в море. Ему нужна была помощь.