Таро Люцифера

Герман попытался встрять, но Поэт тихо ткнул ему локтем в ребра.

Примак не спускал измученного взгляда с лица Корсакова. Казалось, пытается прочитать на нем что-то очень важное для себя.

Игорек, только не смейся. Не надо, — жалобно сморщившись, попросил он. — Увидел я Его. Понял о ком, да?

— Обычно, чертей зеленых видят. — Корсаков попробовал все перевести в шутку.

Герман одобрительно кивнул. И больше головы не поднял. Так и застыл, свесив нос в стакан.

— Черти — это фигня, — отмахнулся Леня. — Пройденный этап. А тут Он!

Примак через силу потянул стакан к губам. Но опять не донес.

— Поднял глаза… А Он напротив на табуреточке пристроился. Стакан в пальцах крутит. Сам весь в белом. И свет от него — белый. Смотреть больно. Я одной половиной соображаю, что все — «белка». А другой — верю. Понимаешь, верю! А потом и целиком поверил. Полностью! И даже страх прошел. Только сказать ничего не могу.

Леня стал в лицах изображать сценку, как плохой актер, слишком активно «щелкая лицом».

— Он, значит, из стакана пригубил. Отодвинул его, вот так. И так мне в глаза посмотрел… Я думал, помру! И сказал Он: «Плохо тебе, Ленька?» Я молчу. Что тут сказать? А он смотрит, как… Слов даже подобрать не могу. Словно ему кишки на кулак мотают. И говорит: «А мне каково, ты хоть раз подумал? То-то». Встал. Свет аж до потолка взметнулся. А потом — темнота. Очнулся я… А на столе два стакана. Мой — пустой. И его — на два пальца виски. Тут я и сдернул. «Евростар», Париж… Сам от себя бежал. Клянусь, Игорек, только о тебе всю дорогу и думал! Не знаю, почему, но чуял, если найду тебя, то только ты сможешь помочь. Хоть советом…

От Примака так пахнуло сухим жаром безумия, что Корсаков невольно поежился. Не стоило труда догадаться, что Ленька неспроста заявился на Арбат и чуть ли ни силой утащил к себе. Хотел выговориться, выплеснуть из себя то запредельное, что открылось то ли в алкогольном бреду, то ли в секунду предсмертной ясности сознания. Не суть важно, когда и как открылось, главное, что Ленька не врал, нутром почувствовал Корсаков. Видел, видел Примак, сидел рядом, дышал одним светоносным воздухом. И отравлен им теперь до конца дней.

Примак судорожно опрокинул в себя водку. Вытер губы и подбородок.

— Как после такого жить, Игорь, а?

Леня в каком-то немом исступлении ждал ответа. Герман впал в прострацию, держа на изготовку стакан. Поэт смущенно потупил глазки в кружку.

«Но почему я? Мне зачем же рассказывать? Или у меня своих тараканов в голове мало? Почему из всех выбрал меня? Уж я живу, ниже падать некуда. Завтра помру, только участковый в протоколе помянет. Картины из комнаты выгребут, растащат или прямиком на помойку выбросят. И, считай, не было Игоря Корсакова».

— Как жить, Игорь? — простонал Леня.

Корсаков через силу улыбнулся.

— Да живи, как хочешь. Считай, что Второе пришествие для тебя уже состоялось. В индивидуальном, так сказать, варианте.

Леня схватился за голову.

— Вот, значит, как! Вот, значит, как! А я и… Мне в голову такое даже бы не пришло. — Он понял взгляд на Корсакова. — Выходит, Он так решил: было один раз, да ничего не вышло, и теперь к каждому решил явиться. Один на один. В глаза посмотрит, а потом — живи, как хочешь. Потому что уже ничего не будет: ни Страшного суда, ни грешников в котлах, ни мертвецов из могил. Просто — живи и все. И что, теперь так вечно жить?

Он вытер слезящиеся глаза.

— И что, Игорек, вечно теперь жить? Если оно уже было, Пришествие это.

— Почему вечно? — Корсаков пожал плечами. — Сколько сможешь.

— Надо срочно выпить, — сказал сам себе Примак. — Иначе сорвусь.

Он плеснул водки, чокнулся с успевшим задремать Германом, разбудив того. Потом с Поэтом. Глядя в глаза, ударил кромкой стаканчика по стакану Корсакова.

— Спасибо, Игорь, — едва слышно прошептал Леня.

И жахнул водку, крепко зажмурившись.

Корсаков выпил и с интересом стал следить, как светлеет и разглаживается лицо Лени. Глаз тот не открывал. Плотно сжатые веки мелко-мелко подрагивали.

«Держись, — приказал себе Корсаков. — Если попрет из тебя, тут всем тошно станет. Даже чугунным богам, что тут носом в землю лежат».

Он вне очереди плеснул себе еще полстакана. Жадно выпил. Задержал дыхание. В груди полыхнуло. Огненный всполох лизнул мозг.

Корсаков с холодной яростью осознал, что раньше Лени вошел в стадию «все на баррикады».

С размаху расплющил стаканчик об стол. Ударил так, что подпрыгнула вся снедь, разбросанная по столу.

Герман икнул и затравленно втянул голову в плечи. Поэт обреченно захлопал глазками. Оба, почему-то, подумали, что сейчас их будут бить. Леня открыл один глаз, и им удивленно уставился на Корсакова.

Корсаков, тяжко навалясь на стол, встал. Поймал равновесие и объявил:

— Сейчас будет речь. Требую тишины и внимания!

Леня распахнул второй глаз. Теперь в обоих полоскались бесенята. Тоску напрочь смыла последняя доза выпитого.

— Не надоело под водку стонать о загубленной России, товарищи? — по-ораторски налегая на «р», воскликнул Корсаков.

— Надоело! — за всех товарищей подтвердил Герман.