Танцуют все

Не дожидаясь ответа, Хухрик быстро поднялся, но направился не к дверям из кафе, а к девушке, дремлющей возле кассы. Не знаю, что он там ей прошептал, — она вздёрнула нитяные брови, чуть отшатнулась, но, секунду подумав, кивнула и скрылась за занавеской служебного коридора. Хухрик немедленно нырнул вслед за ней. Понятно, попросил вывести его через чёрный ход.

Я вновь глянул в окно. Человек попрежнему стоял у витрины, внимательно, так мне казалось, изучая обстановку внутри. А, может быть, наблюдая за мной. По-моему, он даже не шевельнулся.

Застыл, как памятник.

Вроде бы ничего угрожающего.

И тем не менее мне передался испуг Хухрика. Скорее всего, потому, что я сам последнее время находился в каком-то вздёрнутом состоянии. Что-то сместилось в моём сознании, какие-то тонкие фильтры, какие-то психологические диоптрии: куда бы я ни смотрел, я везде видел игру. Недавно я присутствовал на защите докторской диссертации, слушал выступления учёного секретаря, соискателя, говорившего уверенным басом, двух оппонентов, опять секретаря, опять соискателя, отвечающего на вопросы, слушал всё это и отчётливо понимал, что никакая это не защита в истинном смысле данного действа, не столкновение мнений, не аргументированное отстаивание чего-то нового, а чисто условная рутинная процедура, игровой ритуал, выводящий геймера (соискателя то есть) на более высокий карьерный уровень. Ничего ощутимого соискатель в науку не внёс, вся работа его представляет собой обзор прошлых и современных исследований, собственные худосочные соображения еле просвечивают, на статью хватило бы, но при чём тут докторская диссертация? И все это понимают, все это осознают и всё же как заведённые исполняют шажки, поклоны и повороты научного менуэта.

Или я знал, что в субботу, ровно в семь вечера по московскому времени, промяукает музыкальный вызов айфона и Арсений из своей дюссельдорфской квартиры задаст мне четыре стандартных вопроса: как я живу, как себя чувствую, как отношения с Аделью, не требуется ли какая-нибудь помощь? И я отвечу: всё хорошо, всё в порядке, нормально, пока ничего не требуется. А в воскресенье, ровно в пятнадцать часов, из Дюссельдорфа позвонит уже Ева и задаст те же вопросы Адели, получив в ответ аналогичные формулировки. Тоже игра — в родителей, соблюдение социального ритуала. Ничего удивительного, такова жизнь в Европе, разграфлённая на множество формализованных эпизодов, для каждого существуют свои чёткие правила: как себя вести, что говорить, о чём думать, к чему стремиться. Арсений просто включился в тиканье этого хтонического механизма.

Честно признаюсь, за Арсения я не слишком переживал. Ну — включился и пусть, и ладно, получил, что хотел, я давно махнул рукой и на Еву, и на него. Кстати, за себя я тоже особо не беспокоился. Я пережил советскую власть, я пережил застой, летаргию мёртвых, зомбирующих обрядов, я пережил внезапные гласность и перестройку, я пережил катаклизм девяностых годов, я пережил период начального накопления капиталов, я пережил вставание России с колен, я пережил призрачную эпоху стабилизации, я пережил две чеченские войны, я пережил энергетическую сверхдержаву, я вроде бы пережил даже нашу суверенную демократию, которая тоже благополучно почила. У меня стойкий иммунитет ко всем лозунгам, ко всем вдохновенным призывам, ко всем политическим играм, ко всем вывертам власти. Мне семьдесят с лишним лет, на грани финала, чего, спрашивается, бояться?

И всё-таки я испугался.

Потому что — Адель.

Что делать с Аделью?

Я плохо помню дни, предшествующие перелому. Они предстают в моей памяти как полустёртые пятна, накладывающиеся друг на друга. Помню только, что на меня навалилась бессонница: я до трёх, до четырёх ночи лежал в постели и, пялясь в сумрачный потолок, вяло думал, что правы и Йохан Хейзинга, и Роже Кайуа: любую деятельность можно рассматривать как игру, в том числе и собственную мою жизнь, уже идущую к завершению, в ней тоже присутствовали и соревновательный элемент, и сравнение с другими как точка отсчёта, и попытки, сознательные или бессознательные, набрать соответствующие социальные баллы. Так я выиграл или проиграл?..

Ночи были прозрачные, светила в окна луна, в тёмных пятнах, тоже прозрачная, похожая на тающую пластиночку соли, удлинённые блики тянулись через всю комнату, и я думал, что не выиграл и не проиграл, не играл вообще — просто жил, как жизнь складывалась. Весьма слабое утешение. Тем более что временами на меня накатывало что-то вроде галлюцинаций: я видел мир, превратившийся в громадный и безукоризненный механизм, все колёсики его крутятся по своим осям, все детальки притёрты и согласованы между собой, массы людей с безукоризненной точностью перемещаются по заданным траекториям. Ни одного отклонения, ни единого шага в сторону: никому это и в голову не приходит. Каждый последующий день в точности копирует предыдущий, ничего не меняется, бытийный танец незыблем, как полагается механизму. И так — из месяца в месяц, из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие...