Танцующий на воде

– Нет, ты уж языком молол, давай меня слушай. Ты хоть понимаешь, через какой ад мне пройти пришлось? Мог бы пораскинуть мозгами, сам-то тоже обделенный. Нет, каково! Я ему, щенку, приют дала, а он раны мои расковыривает!

В дом ко мне проник, в сердце втерся – и чем отплатил? Сперва сбежал – новый удар нанес, будто прежних мало. А потом и вовсе… когда я уж притерпелась, когда смирилась… – Она начала пятиться от меня, от собственной хижины.

– Фина, послушай…

– Не подходи! Не смей приближаться! Ни ты, ни девка твоя! В покое меня оставьте, оба!

И она побежала обратно, к лесу. Я бросился за ней, живо нагнал, схватил за руку. Фина вырвалась, ударила меня локтем, закричала, переходя на визг:

– Прочь! Проваливай, говорю! Как ты только посмел? Не приближайся, Хайрам Уокер! Знать тебя не желаю!

* * *

Удивила ли меня такая реакция? Ничуть. Кошмарное свойство прошлого – принижать человека – давно не было для меня тайной. Я побольше прочих навидался. Знавал мужчин, что собственных жен согласны держать, пока надсмотрщик кнутом орудует. Знавал детей – свидетелей сцен, когда родной отец пособляет мучителю родной матери. Наблюдал, как малыши с голоду из свиного корыта едят. Но самое мерзкое – это не действия как таковые, а память. Воспоминания о собственной низости меняют человека. От них не избавишься – они в душу вклиниваются, врастают: если рвать, так с кровью и мясом. Вероятно, я это чувствовал еще ребенком, иначе почему самое главное воспоминание – о матери – было изъято из моего сердца, запрятано, заперто под замок?

Я не осуждал Фину, с бранью и проклятиями скрывшуюся в ночи. Стремление снова все забыть было мне куда как понятно. Я добрался до хижины и долго сидел у очага вместе с Финой, пусть и на расстоянии, переживая все ее горести. Потом полез на настил, к Софии, но в согласие с собой пришел не скоро. София была рядом, маленькая Каролина спала между нами, а я лежал без сна, мучился мыслями. Кессия, думал я, для Фины символ всего утраченного, точнее, всего, чего Фину лишили насильно. Значит, чтобы обрести мужество для встречи со старшей дочерью, Фина должна вспомнить. Разблокировать память. Но имею ли я право поучать Фину, когда сам не готов к подобному? Разумеется, нет.

Глава 33

Утром я натаскал воды для стирки, умылся и отправился к отцу. Белый дворец мерцал передо мною, когда в предрассветной мгле я шагал по Улице и дальше, садом, не успевшим прийти в запустение, – я, Гензель, высматривающий на тропе хлебные крошки намеченных дел. Я думал о великом вожде, который, подобно моей бабушке, рискнул поменять одну форму на другую, оставив наполнение – воду; который, милостью Богини Всех Вод, привел свое племя обратно в Африку. И снова вставала передо мной мама, танцующая джубу над водой и в воде; к чему она мне явилась в день гибели Мэйнарда, о чем хотела поведать – не о замене ли сосудов без ущерба для содержимого?

Если, размышлял я, Фина справится с собой и решится на Переправу, мне понадобится воспоминание особой силы; у меня такого нет. Поэтому, одев и умыв отца, обслужив его за завтраком и прогулявшись с ним по усадьбе, я оставил его в гостиной, а сам прошел в кабинет и черкнул несколько строк в филадельфийскую ячейку. Я использовал кличку и адрес агента из южных доков на Делавэр-реке, изъяснялся с помощью шифра. Целью было сообщить Гарриет о моем плане. На что я рассчитывал? Не знаю. Я не представлял даже, чью сторону Гарриет примет: мало ли что речь шла о воссоединении близкой для нее семьи! Просто она ведь сама сказала: будет нужда – пиши. Вот я и написал.

Я вернулся к отцу, отвел его в кабинет, и мы занялись разбором корреспонденции. Большая часть писем теперь шла с Запада. Отец стал слаб глазами, руки у него тряслись – я читал для него вслух и писал ответы под его диктовку. Запечатав конверты и снабдив их адресами, то есть полностью подготовив к отправлению, я помог отцу переодеться в старый костюм, переоделся сам, и вместе мы спустились в сад, где орудовали лопатой и вилами, пока солнце не изжелтило низкий горизонт. Мы вернулись в комнаты, отец был снова переодет и снабжен подогретым сидром, после которого, по обыкновению, задремал. Настало мое время.

Очутившись в отцовском кабинете, я окинул взглядом секретер вишневого дерева. Вспомнилась одна из дурацких Мэйнардовых забав – рыться в ящиках, трогать вещи и бумаги, ему не принадлежавшие. Что за нелепость, думал я: нет ни в доме, ни в поместье, ни в целой Виргинии объекта, который принадлежал бы Хауэллу Уокеру по праву – он же, типичный представитель белой знати, сиречь разбойник, накладывает лапу на все, до чего может дотянуться. Естественно, Мэйнард в Хауэлла уродился. Вот и я сейчас тем же займусь – почему нет?

Не скажу, что, выдвинув нижний ящик и увидев резную палисандровую шкатулку с мерцающим серебряным замочком, я сразу догадался, что внутри. Зато, прикоснувшись к крышке, почувствовал: если открою, жизнь моя изменится. Навсегда. Так и вышло.