Танцующий на воде

– Потому, когда пришла ко мне Коррина и сказала, будто один из наших же, вызволенных, замышляет против нее, против всего дела; когда попросила: поговори, мол, с ним, Хокинс, друг, убеди, а то как бы беды не случилось, – мог я отказать, а, Хайрам? Мог я, спрашиваю, женщине отказать, которая стольких из рабства вытащила?

– Спрашиваешь? Ладно, я тоже спрошу: а ты видал такое, что мне вынести пришлось? Вот и не усердствуй языком-то, Хокинс.

Однако Хокинс мои слова проигнорировал.

– Через нашу станцию столько народу прошло – тебе и не снилось, Хай. А уж возни было с каждым, а уж хлопот! Честное слово, ни один из неволи не вырвался так, чтоб гладенько. Да мы привычные. Помнишь Блэнда? В Алабаме смерть его настигла. Кто мог подумать? Мы. Мы всегда к такому готовы. Или этот, как его, ну, в прошлом году которого вызволяли? За которым девчонка увязалась? Я к чему клоню, Хайрам. Никогда по плану не идет. Не угадаешь заранее, от кого беды ждать. Потому я тебе и внушаю: не лезь на рожон. Ты ж сам в полевых агентах был; должен понимать, каково оно, когда решено так, а люди, беглецы, по-своему поворачивают.

Да хотя бы ты сам, Хайрам. Про тебя думали: ну вот, наконец-то настоящий Проводник. Дверь – ту самую – откроет. Пальцами прищелкнет либо нос потрет – хоп, и целой плантации как не бывало. – Хокинс вдруг рассмеялся. – И где оно, уменье? Где?

– Я пытался. Я правда хотел… Я даже…

Хокинс не слушал.

– А все-таки сдается, мне, Хай, что и это неспроста. Ну, когда не выходит, как задумываешь. Мы в работе по уши, вот и забываем, чему служим. А служим мы свободе. Боремся против чего? Против неволи. А что такое свобода? Это когда человек по своему хотенью поступает, а не так, как сказано ему. Ты против Коррининой воли пошел – ну, значит, и впрямь освободился.

Хокинс наконец-то закрыл рот. Некоторое время мы молча курили, продуваемые ледяным ветром.

– Не знаю, Хайрам, что тебе вынести пришлось. Не знаю, что с этими женщинами было, которых ты вызволить наметил. Я тебя не одобряю. Хотя… кто я такой, чтоб судить? Нам с Эми повезло, что Коррина к родителям вернулась, ну а сложись все по-другому? Один Господь ведает, на что бы я решился, лишь бы от Эдмунда спастись, – не для себя даже, а для сестры. Поступай, короче, как сердце подсказывает. Ни меня не слушай, ни Коррину. У нас своя правда, у тебя своя.

– Они все равно не хотят отсюда уходить, – вздохнул я.

Хокинс усмехнулся:

– Они так сказали, а ты и поверил? Вырваться каждый хочет. Другое дело, что страшно. Страх – вот что людей в рабстве держит. Дорогу им покажи – они и решатся.

* * *

Настало воскресенье. Рано поутру я усадил Фину в старый фаэтон, загрузил выстиранное белье (оно было аккуратно упаковано в ящики), и мы начали методично объезжать соседние поместья. За весь день мы ни слова друг другу не сказали, и вечером Фина, вылезая из фаэтона, даже не бросила мне «До свидания» – просто пошла к туннелю, в свою каморку (она там жила с нашего разговора о побеге). Я последовал за ней.

– Чего тебе? – хмыкнула Фина, поднявши хмурый взгляд.

– Молчанка, значит, продолжается?

– Угу.

– Ладно, понял.

Я развернулся; я покинул Муравейник. Однако назавтра, придя прислуживать отцу, я обнаружил, что Фина караулит меня у тайной лестницы. Лицо у нее осунулось. Даже при свете фонаря было видно: эту ночь Фина провела в слезах. Она и до сих пор плакала, но при моем появлении гордо тряхнула головой и отерла щеки.

– Тяжкое это бремя, Хай, для одной-то старухи, – заговорила Фина. – Поглядеть как следует: тоже ведь неволя.

– Да, – согласился я. – Сам все видел, все помню. И все понимаю.

– Ой ли! – завелась Фина. – Скажите на милость, понимает он! То есть со своей-то стороны, конечно, ты понимаешь. Тебя с матерью разлучили – худо, что и говорить. Великое горе. А вот насчет меня ты, Хай, понимаешь ли? Я ведь в сердце тебя впустила, а там, в сердце-то моем, одни уголья оставались, да и те холодные. Каково мне было решиться полюбить тебя, когда всех моих ребят – и Сайласа, и Клэр, и Арама, и Алису, и Кессию – всех продали? Мне, значит, сызнова в ту ж комнату? Привязаться к тебе, приблудышу, и думать: а ну как и этого отнимут? Однако ж я на это пошла. Увидала тебя – ты на настиле сидел, таращился вниз. Увидала и думаю: я – старуха, ты – мальчонка, и ничто нас не роднит, окромя сиротства. Ну да зато оно, сиротство, покрепче многих уз.

Я тебя полюбила, Хай. В комнату вошла, хоть и страшилась повторения. А ты что сделал? Взял да и сбежал с девчонкой. Я месяц в подушку рыдала, каждый вечер в слезах засыпала. Что с тобою, как ты, жив ли – вот о чем мысли мои были. Самой не верилось, что нету тебя рядом. Если б продали тебя – это одно, а ты сам, сам меня бросил. Лежу, бывало, в каморке и думаю: проклята ты, Фина. Всех, кого любишь, забирает у тебя судьба – стало быть, проклятие на тебе страшное, что ж еще-то? А потом ты вернулся. Понарассказал всякого, и снова я будто в этой комнате проклятой, и снова жду, когда пытка начнется. Ты вот меня тащишь отсюда, из Локлесса, а зачем? Коли я притерпелась к дыбе-то к своей, приросла даже?