Танец тюльпанов

Его взгляд упал на цифровой термометр. Четырнадцать градусов, вечная ночь. Это идеальная температура, чтобы замедлить их жизненные процессы, чтобы две недели, положенные на цветение, растянулись на три. Его работа должна быть такой же безупречной, иначе он не сможет закончить ее во время цветения и придется подождать. Но он не может себе этого позволить. Такое уже случалось во время первой попытки: пока он был в Галисии, терморегулятор сломался, и цветы погибли от перепада температуры.

Хотя, если подумать, вышло не так уж плохо. В противном случае ему не достался бы последний понедельник октября. Отныне никто не сможет упомянуть ярмарку, не вспомнив о его работе. Он вписал свое имя большими буквами в самое важное празднование года. Он вошел в историю.

Но теперь неудача исключена. В этот раз он не выдержит, если тюльпаны погибнут. Разве он сможет отложить свою миссию на несколько месяцев, пока луковицы не зацветут?

К счастью, увядание еще не началось. Но вскоре они начнут терять свое природное изящество. И тогда его время выйдет.

Он сверился со списком на пожелтевшем листе бумаги и ощутил тревогу. Он громко зачитал имена. Их оставалось все меньше. Однако время начинало работать против него. Если он не ускорится, ему уже не придется вскидывать кулак победы.

48

Вторник, 30 октября 2018

— Вы купили меня! — Лица родителей расплывались перед глазами Хулии из-за слез. Множество безделушек из фарфора и муранского стекла, которые ее мать расставила в самых неожиданных местах гостиной, также казались размытыми за вуалью печали.

— Не говори так. Это звучит отвратительно, — попросила мать. В ее голосе слышались слезы.

— Именно это вы и сделали! Восемьдесят тысяч песет! — бросила Хулия. — Такова моя цена, да? Восемьдесят тысяч жалких песет? Это меньше пятисот евро…

Впервые с того момента, как Хулия ворвалась в дом и попросила их сесть на диван, в разговор вмешался отец.

— Твоя мать права. Мы не купили, а удочерили тебя. — Смотреть ей в глаза было выше его сил. Вместо этого он с потерянным выражением уставился на свои руки.

Хулия протянула ему ксерокопию банковской квитанции.

— Восемьдесят тысяч песет. Там ясно написано.

— Это просто пожертвование. Твой отец…

— Он не мой отец, — отрезала Хулия. Стоило ей вытереть глаза, как тут же слезы подступали снова.

— Хулия, пожалуйста, не надо, — умоляла мать охрипшим голосом.

— Вы не мои родители. Все это было притворством. Сорок лет — сорок! — жизни во лжи, — зарыдала Хулия, поднимаясь на ноги. Она злилась не только на них, но и на себя. Ведет себя как избалованный ребенок. Ну и пусть. Ей нужно выпустить пар.

Отец встал и тихонько погладил ее по спине — совсем как в детстве, когда она не могла заснуть, потому что боялась темноты.

— Хулия, дорогая, позволь нам все объяснить. Ты самое важное в нашей жизни. Посмотри на свою мать. Она сломлена. Не делай этого с ней… Не делай этого с нами, пожалуйста.

Хулия отошла от него и села на стул за стол, где они всегда вместе ужинали до ее переезда в Мундаку. Она до сих пор помнит, как мать сдерживала слезы в тот день, когда она сказала, что уезжает. Несмотря на охрипший голос, у нее хватило сил пожелать ей добра и притвориться, что она счастлива за нее. Хулия не знала, что будет дальше, но точно могла сказать, что пройдут дни, а может, и недели, пока эта душераздирающая грусть не утихнет.

Она вытерла глаза носовым платком. На несколько секунд к ней вернулось ясное зрение, и она увидела картину отчаяния. Родители сидели на диване. Мать закрыла лицо ладонями и умоляла простить ее. Отец держался не лучше. Хулия впервые увидела, как он плачет. Даже когда умер его брат, любимый дядя Матео, его глаза оставались сухими. Конечно, он наверняка плакал в тишине на вершине горы, когда никто его не видел. Но теперь она своими глазами видела его искривленный, как у младенца, рот. Не каждый день у тебя забирают дочь.

Хулия разрыдалась еще сильнее. Она была опустошена и чувствовала себя одинокой и преданной. Мир, который она знала всю свою жизнь, был разрушен.

— Мы не могли иметь детей. — Слова давались отцу с трудом. Он встал и снова обнял Хулию. — Врачи больше ничего не могли сделать. Можешь ли ты представить, каково это для любящих друг друга людей, которые больше всего на свете мечтали принести на свет много детишек? Мы были в отчаянии, и тут кто-то нам рассказал о монахинях. Были матери, которые не могли позаботиться о своих детях, женщины, для которых беременность была не чем иным, как наказанием. Монастырь становился благословением для всех… Прости нас, дочка. Мы поступили так, как считали лучшим для тебя.

Хулия сжала челюсти. Она не отрываясь смотрела на сине-зеленую гондолу, которую сама привезла из Венеции много лет назад. Она до сих пор помнит гордую улыбку родителей, когда они подарили ей билет на поезд, чтобы отпраздновать поступление в университет.

Монахини… Она не была уверена, что хочет слушать дальше, не понимала, готова ли она узнать всю правду.