Танеев

Несколько романсов, хоров, марш по случаю масленицы — для двух фортепьяно, фисгармонии, трех тромбонов и т. д. — таков, по сути, весь итог девятимесячных каникул. Один из романсов — «Запад гаснет в дали бледно-розовой» — привлек внимание Чайковского: «роскошь и богатство гармонии изумительные».

Что же касается финала, он так и не был написан. Партитура двух частей концерта издана в 1957 году.

Не сбылись ожидания и Николая Рубинштейна, хотя и по другому поводу.

Незадолго до отъезда на родину московский музыкант чистосердечно признался в письме Чайковскому: «Велел он (Николай Григорьевич. — Н. Б.) мне играть здесь во всех концертах, дать свой собственный концерт, а я ничего этого не сделал…»

Проездом в Англию в Париже на несколько дней остановился Антон Григорьевич Рубинштейн и по просьбе брата совсем было подготовил почву для танеевского концерта. Но концерт так и не состоялся.

Близилась весна 1877 года. В Париже шумел Карнавал. Били фонтаны зеленого и малинового огней, а на Балканах сгущались тучи. Русские армии серыми лавинами по тающему снегу и невылазной грязи тянулись к устью Дуная.

Последние месяцы и недели в Париже были отданы напряженному труду. Незадолго до отъезда на родину Танеев писал, оправдываясь перед Петром Ильичом: «Право, мне этот год не пропал даром! Кроме того, что я слышал много музыки, я приучился аккуратно заниматься, а это вещь весьма важная… Хочу себе составить большой репертуар и тогда поехать второй раз за границу уже настоящим музыкантом».

Еще в апреле Чайковский выразил надежду, что романс («Запад гаснет») был не единственным произведением за зиму, и добавил: «…Я не буду Вас особенно упрекать, если Вы и ничего другого не сделали. Мню, что Ваше пребывание в Париже всячески было Вам полезно».

После этого Петр Ильич заметил, что, видимо, Танеева пока еще Аполлон к священной жертве не требует. «А что потребует, это для меня несомненно. Несомненно и то, что, быв потребованы, Вы явитесь во всеоружии таланта и знания».

Но на первых порах у Сергея Ивановича были, видимо, иные, и притом далеко идущие, замыслы и расчеты.

В середине июня, когда Танеев ехал домой, пушки на юге уже гремели. Под стук колес, выехав со станции Виленская, он сделал сломанным карандашом в путевом дневнике многозначительную запись: «…когда я поеду в следующий раз за границу, я хочу тогда быть

а) пианистом,

б) композитором,

в) образованным человеком.

Это в то же время цель моей жизни, хотя слово цель тут не совсем у места. Действительно, слово цель предполагает нечто такое, на чем можно остановиться, какой-то предел, тогда как искусство и наука этого предела не имеют… Дорога, которой я хочу идти, конца не имеет, но (я) и могу назначить для себя станции, на которых буду останавливаться ненадолго, чтобы оглянуться назад и продолжать свой путь…»

Программа, развернутая вслед за тем, была поистине грандиозной. Помимо подготовки обширного концертного репертуара для сольных и ансамблевых выступлений, помимо оттачивания пианистического мастерства, она требовала досконального изучения всего Баха, Бетховена, Шумана, Шопена, а впоследствии и Вагнера, овладения в совершенстве оперными формами Моцарта и Глюка.

4

Согласно традиции, сложившейся еще в консерваторские годы, на лето Танеев уезжал в Селище Карачевского уезда к Масловым. Но до отъезда — на несколько дней в Москву. Душе, до краев переполненной музыкой, замыслами, впечатлениями, не терпелось излиться.

Однако первая же встреча с Николаем Григорьевичем привела молодого музыканта в замешательство. Непривычно сдержанный и суховатый Рубинштейн, расспросив мимоходом о том, о сем, заметил вскользь, что уезжает, и не выразил желания встретиться вновь до отъезда. Танееву показалось, что вдруг его окатили холодной водой.

Обескураженный и смущенный, он шагал вниз по Большой Никитской, никого не замечая и не чуя ног под собой.

Собравшись с мыслями, решил было сгоряча разыскать Николая Григорьевича и объясниться начистоту. Но, ничего не придумав, в тот же вечер поспешно собрался и уехал в Селище.

Путь был длинный, однако довольно извилистый. Сперва поездом до Орла, потом до Карачева узкоколейкой и еще 80 верст на перекладных по тряским болотисто-песчаным дорогам и чащобам брянских лесов.

Но как только лихо вскочил на козлы тележки знакомый семнадцатилетний ямщик Терешка, тронули с места неказистые лохматые лошаденки, тучи рассеялись и забот как не бывало!

Терешка, голубоглазый, белобрысый, конопатый паренек в рваном картузе, не был слишком словоохотлив. Зато улыбался и подмигивал с удивительным добродушием.

Под стук тарантаса, птичий гомон и треньканье бубенчиков хотелось петь и смеяться от радости.

Париж, улица Господина Принца, промелькнувшие за окошком вагона города Германии выглядели отсюда придуманными, ненастоящими. Из водоворота лиц, роившихся в памяти, живым казалось только одно. Темные, зоркие и до странности молодые глаза Тургенева провожали музыканта веселым одобряющим взглядом.