Там, впереди

Ночь становится все тише, все глуше. Давно замолкла гармошка. В лугах за рекой проступают пятна и полосы тумана, а над ним ровно и сильно теплятся августовские звезды. Отгремели буйные грозы, с пожарами, с градом, вытаптывающим травы и посевы, отмерцали звездопады белесого, словно подернутого дымком июльского неба, и повсюду, на земле и в небе, как бы устанавливается некоторое затишье, равновесие.

— Того гляди, как молодые, до зари прогуляем! — смеется женщина. — Пора и домой… Завтра на машине за комбайном работать, зерно принимать. Присыплет сонную в кузове — вот тебе и свадьба!

— В обед не заглянешь?

— Нет… Ну, я пошла…

На одну минуту в сумраке ночи они сливаются в одну фигуру, затем женщина быстро поднимается по тропинке. Она, запыхавшись, останавливается передохнуть на гребне кручи, на фоне чуть посветлевшего неба.

— Марина! — тихо окликает Ястребов.

— А?

— Так ты присылай хлопчика, ладно?

— Ладно…

Ястребов остается один. Спать ему не хочется, он идет на мост и там, слушая, как меж бревнами журчит вода, остается ожидать плотов. Неярко, но зато как живая, блестит под звездами струя на стрежне, и слышно, как в недальней улице скрипит калитка…

1955

НОВАЯ МАШИНА

Колхоз премировали на выставке машиной «Победа». Председатель вызвал утром шофера. Рябой, будто посеченный летним градом, шофер по привычке горбился и, мрачновато глядя исподлобья, слушал. Представляя зависть соседей, председатель испытывал откровенное удовольствие и словоохотливо втолковывал шоферу:

— Вот, Иван, кончился, брат, твой знаменитый «козел». На новую технику перебазироваться будем, выходит, что заслужили… Да!.. Костюм заводи хороший, чтобы вид был, дело теперь у тебя чистое, мотор как часы, знай баранкой колдуй… А старушку свою в район гони, на кладбище, в переплав…

— Жалко ее на кладбище, Павел Семенович, — вздохнул шофер. — Послужить вполне еще может, очень уж верная машина.

— Верная! — засмеялся председатель. — А рычаг коробки скоростей у кого рогулькой подпирается? То-то. В последний год не столько ты на ней ездил, сколько она на тебе. А меня, брат, завхоз за пережоги горючего обещается на собрании самокритикой поджаривать… Нет уж, всякому делу конец бывает. До нас черед дойдет — тоже с могильника назад не потянут, по науке должны мы во что-нибудь такое переплавиться, кто в ракиту, кто в ворону… Кому как повезет!

— Ее бы отремонтировать, так…

— Не дури! — начал испытывать раздражение председатель.

Он и так излишне расчувствовался, а ему надо было поспешить на стройку скотного двора, где обнаружилась нехватка жердей. Где их теперь доставать, он не знал: на реке играл разлив, и лес оказался отрезанным. Непонятное упрямство шофера казалось ему глупой причудой — получаешь новую машину, тебе же легче работать, так о чем разговор? Не вдаваясь в дальнейший спор, он сказал решительно:

— Пашка Лопухин тебя на полуторке отбуксирует, наряд уже подписан… Ну, что мнешься! Ни пуха ни пера…

— Павел Семенович, зачем же полуторку? — взмолился шофер. — Разрешите своим ходом, она может еще… Ведь в последний раз!

— А езжай ты хоть к дьяволу, только не мотай мне душу, — махнул рукой председатель. — Гони!..

Лишь теперь шофер понял, что «эмка» действительно обречена. Да и пора ей было. Выпущенная еще до войны, она ходила по Москве, колесила по фронтам, несколько лет обслуживала районное начальство. После этого она не один год трудилась в колхозе, куда ее отдали совсем изношенной потому, что председатель хвастался своим механиком, который, по его уверению, мог бы и новую машину построить, дай ему только инструмент и материалы… Никто даже приблизительно не мог бы сказать, сколько пробежала «эмка» по земле. На ней меняли мотор, коробку скоростей, радиатор, рессоры, пробитые пулями дверцы, — словом, из первоначального заводского комплекта оставалась почти одна рама. Правда, все, что на нее ставили, было не новое, а с других машин, кончавших свой век под бомбами, под снарядами, в авариях. Теперь племя «эмок» вымерло по округе, как вымерли в свое время мамонты. Это была последняя… Она пожирала прорву бензина и масла, всегда тащила за собой синий хвост дыма. Иван в поездках горько мучился с ней, часами копался в моторе или лежал у нее под брюхом, ругаясь и завидуя шоферам на машинах новых марок. Сколько оскорблений и насмешек перенес он от них, сколько раз мечтал покрасоваться на новой машине, пустить пыль в глаза не в переносном, а в буквальном смысле слова! Но когда сегодня утром он зашел на колхозный двор и увидел свою старую «эмку», сиротливо мокнувшую под дождем — в гараж на ее место завели новую «Победу», — когда увидел ее облезшую от непогоды крышу, до невозможности стертую резину, всю ее, побитую и измученную, ему стало жалко ее, как будто она была живым существом, с которым он вместе отстрадал изрядную часть своей жизни. И почему-то вспомнился ему печальный эпизод детства, когда отец продал на кожу дряхлую, полуослепшую кобылу: ее повели убивать, а он, спрятавшись на печке, ревел, исходя неутешными слезами, пока мать, сама расстроенная, не пригрозила веником…