Там, где тебя еще нет… Психотерапия как освобождение от иллюзий

Утро заставило ее двигаться, одеваться, ехать в метро, сидеть на работе, ехать обратно. До самой субботы ее спасала эта прежде так ненавидимая ею работа, в которой можно было быть просто роботом, выполняющим очень простые задачи: доехать, отсидеть, вернуться, заснуть. Последнее у нее получалось хуже всего: вот уже три ночи она совсем не могла спать. В голове непрестанно крутились вопросы: самоосуждающие, риторические, лишенные всякого смысла. Вопросы, ответы на которые ей были хорошо известны. Но принять их означало бы подписать безоговорочную капитуляцию. Вот только противник – кто? С кем война? И кому праздновать победу? Той, которая когда-то в пятнадцать дала себе зарок, что если к двадцати семи не станет счастливой, то и жить нет смысла? И перед кем ей так стыдно за проигрыш? Кто наблюдал за сражением и теперь готов презреть проигравшего? И как быть перед лицом того, кто слышал, как она дала себе этот страшный зарок?

Жизнь очевидно не удалась. У нее не получилось, совсем не получилось сделать не то чтобы великое, но хоть сколько-нибудь стоящее в своей бессмысленной серой жизни: ни работы, которой она могла бы гордиться, ни верных друзей, ни своего дома, ни любимого, ни вечно толкущихся под ногами детишек. НИЧЕГО. Она – полный ноль: круглый, очевидный и бессмысленный.

По ночам, под звуки никогда не выключаемого за стеной телевизора, когда постоянно ссорящиеся соседи пытались перекричать боль от разочарования друг в друге, ей становилось особенно тоскливо и одиноко, и тогда она плакала. Слезы смывали из головы вопросы, оставляя после себя гулкую пустоту, а опухшие глаза делали Анну похожей на водолаза. Все равно, как она выглядит. Теперь уже точно все равно.

Суббота окончательно выбила ее из колеи. Утро, как всегда в выходной, растянулось до полудня, минуты стремительно утекали и оставляли после себя лишь тяжелые ощущения. Непроглядное грязно-серое небо, которое бывает только в Москве и только зимой, не давало никаких надежд хоть на какой-нибудь намек на солнце. От этого в комнате было сумеречно, включенный свет не приносил уюта, а лишь тускло выделял всю бессмысленность дня, убогую бедность интерьера и бледность хозяйки в растянутой пижаме.

Она пробовала брать в руки книги. Надежные друзья, они прежде так часто спасали ее от скуки, печалей, неудовлетворенности. С их помощью так просто было отвернуться от жизни, полной разочарований, несправедливости, несовершенства, и очутиться в ином мире. В мире, где все происходит по законам умного и ироничного гения, его создавшего. Создатель же этого мира – зимней Москвы начала двадцать первого века, мира, – в котором ей, Анне, не самой уродливой и глупой женщине на Земле, не достается ничего, кроме тоски, слез, пустоты и серости, – совершенно был дисквалифицирован ею, снят с дистанции. Он, очевидно, никуда не годился. Жить там, где щедро одариваются жизненными благами всякие «Димочки» и «Леночки», она отказывалась. Такая жизнь была наиглупейшим дамским романом, читать который она не стала бы ни за какие коврижки.

Но и прежние друзья – миры одобряемых ею гениев – сейчас, после полудня в субботу, не способны были ей помочь. Открывая книгу, она видела только буквы, которые никак не могли сложиться в слова, черные закорючки не желали создавать для нее другие миры. Ей пришлось закрыть книгу и остаться наедине с самой собой в угнетающей тишине квартиры с осознанием того, что жизнь ее окончательно разрушена.

Она была в тупике. Самоубийство, при очевидной легкости такого выхода, казалось ей малопригодным для финала. Оно пугало своей банальностью, делало ее смерть обычной, поэтому как выход совершенно не годилось. Похоже, что потеря уникальности была для нее страшнее смерти. Если уж умирать, то каким-то необыкновенным способом, делающим ее исключительной, не похожей ни на кого. Такого способа она не знала, и это загоняло ее в какой-то совершенно непреодолимый тупик.

Теперь ей трудно поверить, что в этом состоянии нескончаемых внутренних сумерек она провела почти три месяца. Три ужасных месяца, которые совершенно стерлись из ее памяти, за исключением одного стойкого ощущения: собственного небытия. Ты не можешь ни жить, ни умереть. Живой труп. Вне времени… Вне пространства… Вне себя… Невыносимо сложно даже просто поднять тело с кровати. Хотя ничегонеделание все равно не несет избавления. Потому что ты смертельно устала. Устала так, что невозможно отдохнуть, или ты забыла, как это делается…

Потом, много позже, ей рассказали, что это называется «депрессия», но тогда казалось, что ее просто поглотили сумерки, неспособные перейти в ночь, приносящую покой и сон. У нее даже не было сил ужасаться тому, что этот ад будет длиться вечно.