Талант есть чудо неслучайное

боль своих страданий сердцем сердцу.

Чаще всего на конференции звучали три имени: Альенде, Неруда, Хара. Эти имена

стали символом борьбы, трагедии и снова борьбы. Такой борьбы, ради которой стоит

жить. Весь зал стоя приветствовал Ортен-сию Бусси Альенде и вдову Виктора Хары.

Вдова Мартина Лютера Кинга прислала приветствие конференции. В зале были еще

две вдовы — Пабло Пикассо и Сикейроса. Будь живы эти великие художники, они

непременно приехали бы на эту конференцию. Но самое главное, что над трибунами

витали тени замученных в пиночетовских застенках, тени убитых агентами где-то в

эмиграции, тени бесследно исчезнувших неизвестно где. Они как бы были

дополнительными делегатами с правом решающего голоса. И сам собой возникал

гневный протест, запечатленный в мадридском акте:

«Перед лицом всего этого возникает вопрос, который мы должны поставить: что

сделала военная хунта с тремя миллиардами долларов, которые были получены в

течение этих пяти лет от правительств, международных корпораций и частных банков?

Ответ прост: деньги были использованы на оружие и изощренные способы репрессий,

достались двум или трем местным финансовым группам и большим коммерческим

компаниям. Мы решительно осуждаем правительства и организации, которые

поддерживают пиночетовский режим, превращая его в угрозу миру на континенте и

делая борьбу чилийских демократов более затруднительной...»

Похожий на седого от океанской соли орла испанский поэт Рафаэль Альберти,

греческий мэр и эквадорский художник Гуайясамин с его древнеиндейским лицом,

ректор университета из Чехословакии и японский профсоюзный лидер, никарагуанская

партизанка и американский адвокат — все аплодировали этим словам, и пусть эхо

аплодисментов хорошенько тряхнет стены тех банков, сейфы которых распахнуты для

окровавленных рук убийц. А ведь убийства продолжаются не только в Чили, но и в

других странах Латинской Америки.

Когда после закрытия пленарного заседания выступал представитель

сандинистского движения в Никара

219

гуа и из его груди вырывались даже не крики, а хрипы, стоны его истерзанной

родины, дантовское черное облако накрывало всех нас. Иногда оратор вдруг почему-то

затихал, опускал воспаленные карие глаза под очками, потом вздрагивал и снова

говорил, подымая такой маленький кулак над таким огромным миром.

Я понял, что он не спал несколько ночей, неизвестно какими путями и тропами

выбираясь из никарагуанского ада сюда, на эту трибуну. Я думал о человечестве, о его

палачах и жертвах и о самой главной, движущей части человечества — о борцах. Да,

только так —жить, чтобы бороться. Я думал об искусстве, о его роли в этой борьбе.

Некоторые писатели считают для себя унижением «опускаться до политики». Конечно,

есть политика малая, текущая. Но текущая кровь —это не текущая политика.

После подписания мадридского воззвания я присутствовал на самом впечатляющем

концерте, который видел в жизни. Он состоялся дважды — в 6.30 и в 9 30 —в

королевском Дворце спорта, вмещающем примерно десять тысяч человек, заполненном

до отказа молодежью. Пели чилийцы — парни в черных и красных пончо, девушки в

народных платьях или побелевших от стирок и солнца джинсах. В Риме когда-то я

слушал битлов,—вернее, пытался их слушать, но это было невозможно, потому что

толпа фанатиков сразу начинала визжать, ибо смысл слов был неинтересен — важнее

был сам факт лицезрения идолов и собственный ор.

Настоящая революционная песня — всегда призыв. Обвинение в том, что

социальность иссушает искусство, превращает его в плакат, в лозунг,— отрыжка

снобизма. Негоже иным людям социалистического мира, первым певцом которого был

Маяковский, чураться воинствующей социальности, ссылаясь на то, что не надо насту-

пать на горло ни собственной песне, ни чужой. И Пушкин, и Лермонтов, и

Достоевский, и Толстой были социальны, ибо правда всегда социальна.

Так вот — дух перехватывало то горечью потерь, то освежающей радостью борьбы,

когда молодые чилийцы пели под гитары, которые в этот момент были их един-

ственным, но непобедимым оружием в борьбе за будущее своего народа. Ни грана

пошлости не может исхо-

415

дить из песни, если певец поет слова, в которые верит. Пошлость — это результат

неверия в то, что говоришь, что поешь. Вера в благородство своих слов рождает

благородство стиля. Чилийские певцы произносили слова «революция», «социализм»

так, как произносят слово «любовь», когда по-настоящему любят. Эта социальность не

переходила в сухость — это была социальность полнокровная, полная внутренней

гармонии, социальность, лишенная какого бы то ни было духовного бюрократизма,

социальность мелодичная, то реквиемная, то отчаянно веселая, звонкая.

Один из парней в черном пончо, подмигнув залу, вдруг сказал:

— А сейчас давайте устроим общее колдовство. Есть такое хорошее африканское

слово «малембе», что означает «проклятие». Наколдуем «малембе» всем, кому сле-

дует...— И, сделав зловещее лицо, начал: — Пиночету малембе... малембе... малембе...

И весь зал неистово подхватил:

— Малембе, малембе, малембе... А певец продолжал:

— Всем тиранам мира малембе, малембе... Всем фашистам малембе... малембе...