Такой случай

Домой я уходил с распухшей толовой. Настоящая серьезная жизнь, о которой я так мечтал — порой со страхом, часто радостно и всегда с надеждой на победу, — открывалась мне отнюдь не с парадного хода. Я понимал, что теперь имею дело лишь с одной, наименее привлекательной стороной того целого, что зовется жизнью. И все-таки, столкнувшись в один день с таким нагромождением человеческих проступков, я почувствовал себя подавленным.

На другой день мы с шефом были в суде. Здесь тоже пахло чернилами, табачным дымом и лежалыми бумагами. В коридоре толпились люди, они шушукались и вздыхали, словно где-то за стеной лежал тяжело больной. В общем, обстановка напоминала больницу, но больницу какого-то особого рода.

В судах я бывал и раньше, еще студентом, когда мы проходили практику. Помню, нас тогда интересовали почему-то только процессуальные вопросы: как начинается и как ведется судебное заседание, в каком порядке выступают государственный обвинитель, свидетели, защитник и подсудимый, как выносится приговор. Сейчас, как меня предупредил шеф, я должен главным образом вникать в существо дела и отыскивать промахи и противоречия в выступлениях прокурора и свидетелей обвинения.

Я уселся на стуле позади шефа и стал слушать. Все шло своим чередом. Председатель низким спокойным голосом зачитал обвинение, выступил прокурор, допросили обвиняемого, свидетелей, предоставили слово защитнику… Дело было как будто несложным: девятнадцатилетний парень, работавший на кондитерской фабрике слесарем по ремонту, стащил из цеха дорогой набор шоколадных конфет. В ходе судебного следствия выяснилось, что он намеревался подарить этот набор знакомой девушке в день ее рождения. Свидетели подтвердили факт кражи. Обвиняемый признал себя виновным. Все было ясно. Государственный обвинитель квалифицировал действия парня как хищение государственного имущества и требовал в соответствии с существующим Указом лишить его свободы сроком на десять лет. Наказание было очень тяжелым, но все шло как будто по закону. Сколько я ни старался, никаких противоречий и промахов в материалах обвинения не нашел. Никаких нарушений, видимо, не обнаружил и шеф, выступавший в качестве защитника. В своей речи он указывал лишь на молодость обвиняемого, на его хорошую производственную характеристику и просил применения 51 статьи уголовно-процессуального кодекса, допускающей смягчение наказания. Однако суд не счел возможным принять во внимание смягчающие вину обстоятельства и вынес приговор, который требовал прокурор.

По окончании заседания в коридоре к нам с шефом тяжелыми шагами подошел человек и сдавленным голосом назвался отцом осужденного.

— Вы можете подать жалобу в мосгорсуд, — сказал ему шеф.

— В мосгорсуд? — возмущенно переспросил отец. — Нет, дорогие друзья, вы тут шутки шутите, а мне не до шуток. Он у меня один сын. Парень чист, я-то его знаю. И все из-за девчонки бес его попутал. Я в Верховный Совет пойду, вот что я сделаю, а не в мосгорсуд. За убийство вот только что восемь лет дали. А ему десять. За что, спрашивается?.. Прошу составить жалобу на такой закон.

— Мы жалобы на законы не пишем, — оказал шеф. — Можно, конечно, просить о понижении наказания, но опять-таки имея в виду смягчающие обстоятельства.

— Нет, на этот закон, — твердо заявил отец. — Почему за лишение жизни дают восемь лет, а за набор, пусть он и двести рублей стоит, десять?

Вокруг нас начала собираться толпа. Шеф решительно потянул меня к выходу. Когда мы очутились на улице, он расстроенно сказал:

— А вы знаете, ведь этот человек прав. В данном случае мера наказания не соответствует тяжести преступления.

— Давайте вернемся к нему, — предложил я.

— А чем мы можем ему помочь? — возразил шеф.

— Так, может быть, действительно написать в Верховный Совет?

— Не знаю. Не думаю, чтобы такое письмо сразу возымело какое-то действие, — сказал шеф. — Пойдемте, у нас сегодня много других дел.

Мы вернулись в консультацию. Дел было немного: мы приняли мужа и жену, пожилых людей, собиравшихся разводиться, и шумную группу девушек со стройки, которым неправильно начислили зарплату. Вечером, дома, я все-таки написал в Президиум Верховного Совета. Через две недели я получил ответ. Из канцелярии Президиума сообщали, что мое предложение направлено в комиссию законодательных предположений (позднее вызванный условиями первых послевоенных лет Указ, по которому осудили парня с кондитерской фабрики, был отменен).

Прошел месяц. Я все более осваивался с работой и уже начал вести дела самостоятельно. Как-то ко мне подошла домохозяйка, мать четырех несовершеннолетних детей, и сухим измученным голосом спросила, не может ли суд приказать, чтобы ей увеличили жилплощадь: в ее небольшой комнате помещались шестеро. Рядом со мной сидел шеф и, как всегда, ровным звучным голосом ответил, что суд не компетентен решать такие вопросы и что ей надлежит обратиться в райисполком.

Женщина удрученно молчала.

— Были ли вы в райисполкоме? — спросил шеф.

— Была. Не дают. Даже на очередь не ставят. Говорят, бывает хуже.

— А к своему депутату не обращались? — спросил я.