Такие люди были раньше

А еще мне казалось, что деду не жаль расставаться ни с детьми и внуками, ни с покинутым домом — ни с чем, кроме фонаря… Чудесного фонаря, который он так любил, а теперь не может забрать с собой в могилу.

И мое детское сердце видело, как в фонаре догорает вместе с огоньком свечи дедушкина душа.

1914

Дерево

Это была довольно длинная улица, а для маленького местечка даже очень длинная. На ней стояло сорок домов, не считая заброшенной хибары, в которой никто не жил уже лет десять. Почти все обитатели улицы были евреи, кроме единственного гоя, которого от еврея не вдруг отличишь: он говорил по-еврейски, придерживался многих еврейских обычаев, тех, что полезны для здоровья, и на двери его дома от прежних хозяев осталась мезуза. Даже еврейские бедняки, а попросту говоря нищие, заглядывали к нему, обходя местечко, и, когда цены на рынке были не слишком высоки, получали две-три картофелины.

На улице было два колодца, с журавлем и с воротом (тот, что с воротом, не нравился старикам, пока был в новинку, но потом они привыкли), была субботняя ограда[11], были две ямы с песком, в которых играли дети, и по обочинам тянулись глубокие водосточные канавы.

Само собой, улица, заселенная евреями, не утопала в зелени. Ее жители, которые прилежно учили Тору, знали, что когда-то в Земле Израиля все евреи сидели в своих виноградниках или под смоковницами, знали о ливанских кедрах и прочих деревьях, упомянутых в святых книгах… Но здесь, в изгнании, евреи в деревьях не разбирались, не понимали, как они вообще растут. Среди мальчишек из хедера[12] ходили слухи, что можно посеять в землю яблочные семечки и через какое-то время из них вырастет дерево, но дети не очень-то в это верили, а взять и попробовать что-нибудь посадить им было лень.

Но одно дерево на улице все-таки росло, и казалось чудом, что оно тут появилось!

Его хозяин, портной Хаим-Янкл, сам не знал, откуда оно взялось. Отец точно не сажал, потому что, когда Хаим-Янкл был маленьким, оно уже стояло такое же высокое и толстое, как сейчас. «Удел» Хаима-Янкла принадлежал шести поколениям его предков. Но, может, раньше землей владел какой-то христианин, а он-то дерево и посадил?

Так или иначе, на длинной улице стояло дерево, и владел им портной Хаим-Янкл. Оно росло у самого дома, прямо перед окном, выходившим на улицу, и за работой Хаим-Янкл мог любоваться деревом, которое он любил больше всего на свете.

Осенью, когда дул ветер, ветки качались, и дерево печально шумело, будто хотело поведать Хаиму-Янклу какую-то давнюю, грустную историю. И портному тоже становилось грустно, иголка словно пыталась выскользнуть из пальцев, и тогда Хаим-Янкл откладывал ее в сторону, приникал к окну и надтреснутым голосом задумчиво напевал на святом языке:

Шел Иеремия-пророк
На могилы праотцев!..[13]

И казалось, в доме слышны тихие шаги мертвых…

А летом дерево было Хаиму-Янклу еще милее. Работы становилось меньше, времени фантазировать — больше, и он часто лежал в тени густой, раскидистой кроны. Тихо шелестела листва, птица осторожно садилась на ветку, чирикала, а Хаим-Янкл закрывал глаза и думал о чем-то куда более высоком, чем ножницы и утюг.

По субботам, в жару, соседи приходили отдохнуть под деревом после чолнта[14].

Хаиму-Янклу как хозяину они выказывали глубокое почтение. Иногда приходил учитель Талмуда реб Тейвья, высокий, худой человек с тихим, спокойным голосом и впалыми щеками. Хаим-Янкл очень его уважал.

— Мы немного отдохнем под вашим деревом, реб Хаим-Янкев, — чуть слышно, не глядя в лицо Хаиму-Янклу, говорит Тейвья и с усталой улыбкой вытягивается в тени.

— Сделайте одолжение, реб Тейвья! — почти выкрикивает Хаим-Янкл. — Сделайте одолжение! Отдыхайте на здоровье!

— «Ки ѓоодом эйц ѓасодэ»[15], — говорит Тейвья, настраиваясь на нужный лад. — Дерево, реб Хаим-Янкев, подобно человеку.

Реб Хаим-Янкл поднимает голову, рассматривает ветки и ствол, пытаясь найти между деревом и человеком какое-нибудь сходство, не находит, но все равно отвечает:

— Конечно, реб Тейвья, как же иначе?

— Но дерево живет дольше, чем человек! — сам себе возражает реб Тейвья и вдруг разражается надсадным кашлем.

Кашляет, не может остановиться, и Хаим-Янкл будто слышит в его кашле слова: «Скоро реб Тейвья умрет, у него чахотка, а дерево переживет всех нас…»

По субботам приходил отдохнуть под деревом и местный «богач» Зорах Брайнес. Он шил одежду у другого мастера, но Хаим-Янкл никогда не мстил, не прогонял его, пользуясь положением хозяина. Наоборот, всегда тепло принимал Зораха, словно хотел показать богачу, что, как ни крути, без портного не обойтись.

— Отличное дерево! — хвалит реб Зорах, осматривая ствол. — На всю зиму дров бы хватило. Не понимаю, Хаим-Янкл, почему ты его не срубишь.

«Свинья только и смотрит, чего б сожрать!» — с досадой думает Хаим-Янкл, но вслух говорит иначе:

— Нельзя, реб Зорах, нельзя! Даже подумать грешно. Вот реб Тейвья говорит, дерево — как человек.

— «Ки ѓоодом эйц ѓасодэ», — будто сквозь сон подтверждает реб Тейвья.