Так говорил Заратустра

Так говорил Заратустра, утешенный в сердце своем, и, смеясь, пошел дальше своей дорогой.

В отставке

Через некоторое время после того, как Заратустра избавился от чародея, он вдруг увидел, что снова кто-то сидит на дороге, по которой он шел, — какой-то высокий человек в черном, с бледным, изможденным лицом. Заратустра чрезвычайно огорчился, увидев его. «Увы, — сказал он в сердце своем, — вот сидит оно, переодетое уныние; похоже, что человек этот из породы священников: что же им нужно в царстве моем?

Как! Едва избавился я от чародея, еще один чернокнижник встал на пути моем,

— какой-то колдун, облеченный властью наложения рук, угрюмый чудотворец, божьей благодатью освященный и посвященный клеветник на жизнь, чтоб его черт побрал!

Но черта нет на месте как раз тогда, когда он нужнее всего: всегда появляется он слишком поздно, этот проклятый хромоногий карлик!»

Так, потеряв терпение, ругался Заратустра про себя, прикидывая, как бы ему свернуть в сторону и проскользнуть мимо черного человека, однако вышло иначе. Тотчас же сидящий на дороге увидел Заратустру, вскочил на ноги, словно внезапная радость обуяла его, и бросился к нему.

«Кем бы ты ни был, путник, — воскликнул он, — помоги старику, заблудившемуся и уставшему от поисков, помоги старику, с которым так легко может приключиться беда!

Незнакомы и чужды мне земли эти, и вой диких зверей слышится мне; и нет больше того, кто защищал меня.

Я искал последнего благочестивого человека, святого и отшельника, единственного, кто в своем лесу не слышал о том, что известно ныне всем».

«Что же ныне известно всем? — спросил Заратустра. — Не то ли, что нет больше в живых старого Бога, в которого некогда верил весь мир?»

«Вот ты и сказал это, — печально ответил старик. — Я же служил этому старому Богу до последнего часа его.

А теперь я — в отставке, без господина, и все же не свободен, и печаль не оставляет меня ни на минуту, а радость приходит только в воспоминаниях.

Потому и поднялся я в эти горы, чтобы, наконец, устроить себе праздник, как подобает последнему Папе и Отцу церкви: ибо знай — я последний Папа! И это будет праздник благочестивых воспоминаний и богослужения!

Но умер и он, тот самый благочестивый человек, святой, живший в лесу, который постоянно славил Бога молитвами и пением.

Самого его я не нашел: а когда обнаружил хижину, только два волка сидели в ней и выли по кончине его; ибо его любили все звери. И я ушел прочь.

Неужели напрасно пришел я в эти горы и леса? И тогда решил я в сердце своем, что стану искать другого, самого благочестивого из тех, кто не верует в Бога, — я решил искать Заратустру!»

Так говорил старик, внимательно вглядываясь в стоящего перед ним; Заратустра же взял руку последнего Папы и долго, с изумлением разглядывал ее.

«Что вижу я, о почтенный! Какая изящная рука! — сказал затем Заратустра. — Это рука человека, неустанно раздававшего благословения. И вот — теперь крепко держит ее тот, кого искал ты, ибо я — Заратустра.

Это я, безбожник Заратустра, который говорил: „Кто безбожнее меня, чтобы возрадовался я наставлению его?“».

Так говорил Заратустра, проникая взглядом в мысли и тайные помыслы последнего Папы. И тот сказал, наконец:

«Тот, кто больше всех любил Его и обладал Им, для того Он и потерян теперь окончательно,

— вот, смотри, ныне кто из нас двоих безбожнее? Не я ли? Только вот кто возрадуется этому?»

«Ты служил Ему до конца, — задумчиво проговорил Заратустра после долгого молчания, — тебе известно, как Он умер? Правду ли говорят, что сострадание задушило Его,

— когда увидел Он человека, висящего на кресте, и не вынес зрелища этого, что любовь Его к человеку стала адом его, а под конец — и смертью?»

Но последний Папа ничего не ответил на это, только робко отвел в сторону взгляд свой, с выражением скорби и уныния на лице.

«Да будет так, — сказал Заратустра, подумав некоторое время и при этом продолжая смотреть старику в глаза. — Да будет так, с Ним покончено. Но, хотя и свидетельствует о чести твоей то, что говоришь ты только благое об этом мертвом, и тебе, и мне хорошо известно, кем Он был и как удивительны были пути его».

«Говоря с глазу на два, поскольку у меня он всего один, — оживленно отозвался последний Папа (а он был слеп на один глаз), — в том, что касается Бога, я осведомленнее, чем сам Заратустра, — и по праву.

Много лет служила Ему любовь моя, и воля моя во всем следовала его воле. А хорошему слуге известно все, даже то, что господин его скрывает сам от себя.

Он был сокрытым Богом, преисполненным тайн. Поистине, даже сына своего обрел Он не иначе, как тайными путями. В преддверии веры в Него — прелюбодеяние.[4]

Тот, кто превозносит Его как Бога любви, не слишком высокого мнения о любви. Разве не хотел этот Бог быть и судьей? Но тот, кто любит, любит невзирая на награду и воздаяние.

Когда был Он юн, этот Бог с Востока, был Он суров и мстителен и создал ад для услады любимцев своих.

Но в конце концов состарился Он и стал мягким, вялым и жалостливым и более стал походить на деда, нежели на отца, а еще больше — на старую дряхлую бабку.