Так говорил Заратустра

Ты мнишь себя мудрым, гордый Заратустра! Так разгадай же эту загадку, ты, разгрызавший и самые твердые орехи! Разгадай загадку, которую я представляю самим собой! Ответь: кто я?»

Но когда Заратустра услышал слова эти, — как вы думаете, что случилось с душой его? Сострадание овладело им; и он пал на землю, словно дуб, долго сопротивлявшийся усилиям многих дровосеков, — дуб, что падает грузно, внезапно, пугая даже тех, кто хотел свалить его. Но тут же он снова поднялся, и лицо его стало суровым.

«Конечно же, я узнаю тебя, — произнес он ледяным тоном, — ты — убийца Бога! Дай мне пройти.

Ты не вынес видевшего тебя, — всегда видевшего насквозь — тебя, самого безобразного человека. И ты отомстил этому свидетелю!» 

Так говорил Заратустра и хотел было отправиться дальше; но тот, кому нет названия, ухватился за край его одежды и снова стал клокотать и хрипеть, подыскивая слова. «Останься! — проговорил он наконец,

— останься! Не проходи мимо! Я угадал, что за топор свалил тебя: хвала тебе, о Заратустра, что ты вновь поднялся!

Я вижу, ты хорошо разгадал душу убийцы — душу убийцы Бога. Останься! Присядь ко мне, ты не пожалеешь об этом!

К кому стремился я, как не к тебе? Останься, сядь! Но не смотри на меня! Почти этим безобразие мое!

Теперь ты — мое последнее прибежище, ибо преследуют меня. Но преследуют не ненавистью своей и не ищейками — о, я смеялся бы над таким преследованием, я бы радовался ему и гордился бы им!

Разве успех не был всегда на стороне преследуемых? А тот, кто преследует добросовестно, кончает тем, что становится последователем, — раз уж он следует по пятам! Но от их сострадания,

— от их сострадания бегу я и прибегаю к тебе. О Заратустра, защити меня, ты — последнее мое прибежище, ты — единственный, кто разгадал меня:

— ты разгадал, каково приходится тому, кто убил Его. Останься! А если хочешь уйти, нетерпеливый, не ходи той дорогой, которой шел я. Эта дорога губительна.

Ты сердишься, что я слишком долго выворачиваюсь наизнанку? Что я уже советую тебе? Но знай, что у меня, самого безобразного,

— громадные тяжелые ноги. Там, где я прохожу, — путь испорчен. Всякую дорогу запечатлеваю я смертью и позором.

Но по тому, как ты хотел молча пройти мимо меня, по тому, как покраснел ты, — а я и это заметил — я узнал в тебе Заратустру.

Всякий другой словом и взглядом бросил бы мне милостыню — сострадание свое. Но я не настолько нищ, чтобы принять его, — и ты разгадал это,

— я даже слишком богат, богат величайшим и ужаснейшим, безобразным и неизреченным! Твой стыд, о Заратустра, почтил меня!

С трудом вырвался я из толпы сострадательных, чтобы найти того единственного, кто ныне учит: „Сострадание назойливо“, чтобы найти тебя, о Заратустра!

— будь это божеское или человеческое сострадание — оно всегда противно стыду. И нежелание помочь может быть благороднее, чем иная добродетель, тотчас подскакивающая на помощь.

Но как раз сострадание и называется сегодня добродетелью у всех маленьких людей: нет у них благоговения к великому несчастью, великому безобразию, великой неудаче.

Через головы их смотрю я вдаль, как смотрит собака через спины овец, сбившихся в кучу. Все они — маленькие, доброжелательные, мягкошерстные серые людишки.

Как цапля, закинув голову, глядит с презрением на мелкие пруды, так смотрю я на копошащуюся безликую массу ничтожных желаний и душ.

Давно уже признано право за всеми этими маленькими: так что они, наконец, получили и власть и теперь поучают: „Добро — это то, что считают добрым маленькие люди“.

А „истиной“ признают ныне то, о чем проповедовал тот странный святой и заступник всех маленьких, который и сам вышел из них и свидетельствовал о себе так: „Я есмь истина“.[5]

Это из-за его нескромности давно стали надуваться от важности все мелкие и ничтожные; он не поучал какому-то ничтожному заблуждению, когда учил: „Я есмь истина“.

Ответил ли кто-либо учтивее этому гордецу? Но ты, о Заратустра, прошел мимо и сказал: „Нет! Нет! Трижды нет!“.

Ты предостерегал от этого заблуждения, ты первый предостерег от сострадания — конечно, не всех, но себя и тех, кто сродни тебе.

Ты стыдишься стыда того великого страдальца; и поистине, когда говоришь ты: „От сострадания надвигается на людей тяжелая туча, берегитесь же!“;

— когда поучаешь ты: „Все созидающие безжалостны, всякая любовь выше сострадания“: тогда думаю я — как хорошо изучил Заратустра все признаки бури!

Но и сам ты — берегись своего собственного сострадания! Ибо многие уже в пути и направляются к тебе, много страждущих, сомневающихся, отчаявшихся, утопающих, замерзающих.

Остерегайся же и меня. Ты разгадал лучшую — и в то же время худшую из загадок моих, — ты разгадал меня самого, и то, что совершил я. Я знаю, какой топор может свалить тебя.

Но Он — должен был умереть: своим всевидящим оком видел Он все глубины и основания человека, весь его скрытый позор и безобразие.