Так говорил Богомолов

в соленую воду спуская усталые ноги,

не понимая,

пить глазами Его бытие,

не разбирая,

слышать шепот Его сам с собой говорения,

а мне только страшно перед этим могучим затоном?”

И, посещая робко храмы русские нежные,

где паству блудящую согревают словами благими мужчины

красивые,

думает страшно:

“Может, спасшись отчаянно из волн, тело уже ощупывавших,

напросился туда я, где мне не рады и терпят,

скажем, только из вежливости;

и должен сам я найти время, силы и мужество попрощаться?”

– Возможно, – зевает настоятель, прозваный монахами

“Танечка”

и с фамилией Судорога.

Монастырь был чисто мужской и немного северный,

где-то вкруг озера Ладога расположенный – туда по осени

отправился он по путевке льготной.

– Посоветуйте, батюшка!

– Айда купаться!

Таня Судорога купался в пресной Ладоге голым конем

и ржал. И табун

монахов крестил почти ежедневно.

Потом возвращение с крестом на груди, добытым

в крещении

судорожном

(ибо холодна до судорог Ладога осенью),

попытка повеситься, не замеченная родными,

тихий уют Нового года в семье,

и снег над городом каменным

опадает на месяцы пятиконечные Крепости Красной.

И потом весна, кажется.

И тепло забыло печаль.

Самолет с супругой и потомком взмывает и, увы,

приземляется

в краю ином. В раю турецком.

8.

Кто же, что же сделал(о) пробоину в корабле?

Снится: дед торпедой (или дед-торпеда),

руки сложив подобно Гагарину на Гагаринской, пробивает

корму.

Перевернулся Саша на бок иной

(так бутылки в подземных хранилищах

переворачивают мудрые виноделы).

Дед лежит на подушке соседней и смотрит на него глазами.

Дед отчего-то младенец.

Вдруг задул ветер, и рябью озерной

подернули гладь лица детского морщинки знакомые.

Плачет сновидящий.

Слеза соленая стекает на губы дремотные,

оживляя вкусом своим видение новое.

И вот, что снится ему ночью, пока жена с сыном плывут

по лунной дорожке к горизонту ислама недостижимому,

ублажая тела православные.

А снится ему детство, и хотело море

наполнить его собой, как сосуд,

раз навсегда утолив печали и жажду.

9.

Истончается шелк летней ночи,

тьма высыхает на утреннем солнце.

Не давая сну иному накатиться на прежний волной,

языком шершавым,

горячим и влажным, словно политый летний асфальт,

она проводит по его коже. Она:

с волосами цвета сливы (синий),

глазами цвета винограда (зеленый),

губами цвета свиного,

сосками цвета маминых волос татарских (черный),

без волос,

и ножками темного дерева полированными

с коготками-завитками на конце.

Пантера полосы среднерусской за 500 долларов

и по имени Женя.

Закончили. Свернулся член калачиком.

Таблетку неизвестного действия пантера на язык

положила,

язык изогнулся, вбросив таблетку в горло.

Жидкость прозрачной воды смыла таблетку дальше,

в сверкающий и ухоженный унитаз ее пищепровода,

куда дрочил он сперму, во тьме сверкающую мириадами

звезд –

тех звезд с возможностью жизни, которых

ни один звездолет злоебучий

из книжек любимых его про Альдебаран

никогда не достигнет.

Смылась таблетка.

И блядь смылась освежающей силою утра.

10.

Он лежит и смотрит в окно.

Сорокалетний мудак, читающий фантастов,

в детстве едва не захлебнувшийся

гадкой водой из черного-черного моря.

Ветер качает

деревьев водоросли за перепонками ух оконных стеклянными.

Она (жена) тоже смотрит утро. Правит трусы, забившиеся

в промежность,

укрощает грудь, взбесившуюся от купания, и, соски

чуть обнажая,

возбуждаясь интеллигентно при виде мужских Микеланджело,

Мироточит любимая.

Л’Акримозов, кстати. Такова фамилия ее любовника.

Но это внезапное перемещение во времени и пространстве

больше не повторится.

11.

Первый раз, первый раз изменил он.

Первый раз, первый раз позволил себе скрасить

одиночество телом невенчальным.

“Ей было 25? Или 45?”

Мысль летает как муха, садится

на нос, на бровь, на лоб, на колено, на локоть.

Выходит из квартиры, выходит из дома, просто выходит.

Сосед переезжает за город в деревянном ящике.

Вдруг слышит: неясная речь.

Откуда? Откуда?

Речь неясна, и близко нет никого,

и машина заводится по мановению.

Но угроза безмолвная скрыта в ее беспрекословном

подчинении.

12.

Воздух в жаркий день ощущается только на скорости.

Но сегодня в воздух вселился ветер.

Ветер-перс. Ветер-гончая.

Сухая и короткошерстная гончая ветра

бежит вровень с машиной, высунув язык, и порою

смотрит таинственным глазом на Сашу.

“Скоро воспоследуют всадники на скакунах

с головами, завернутыми в тряпки,

и с саблями наперевес.

И полетят, полетят, полетят, полетят головы неверных”.

Крест сжигает грудину.

Чувствует Саша: “Надо пустить кровь страху”.

Хоть и осталось его чуть-чуть на голове лысой.

Резина авто вкопалась в дымящийся асфальт.

Садится в тени зонтика, заказ: холодный чай со льдом.

Небо синее. Стекла зеркальные очков сверкают.

К ветряному лепету непонятному почти привык.

Через три тысячи километров свежее страшное море.

Через миллионы – горячее Солнце.

Где-то сзади земного шара – Луна.

Тая, лед умножает чай, длит время медитации.

Кинул осколок на асфальт – расплавился.

Мокасины со ступни, как лифчик с груди,

сбросил

и мясо на мокрое положил.

Шуршанье толпы: голый человек идет.

Совсем голый.

Член его стоит – потный стоячий хуй,

как Ангел капотный “роллс-ройса”.

Рассекает безумец. Крики, возмущение, полиции нет.

13.