Так было. Бертильон 166

Кто эта женщина, что плакала перед дверью палаты? Неужели это возможно? Да, возможно. Никогда она не думала, что такое может случиться. Весь ее мир: ее дом, ее друзья, ее клуб — все было таким прочным. И вот теперь туда ворвалось что-то грязное, жестокое. Почему в отца стреляли? Габриэль Седрон был хорошим человеком, очень хорошим, лучшим из лучших. Он называл ее Мария, гладил по голове и говорил. «Что хочешь, доченька, что хочешь». Она вспомнила, как еще подростком услыхала однажды разговор отца с тайным агентом: «Его надо пристрелить, чтобы развязать себе руки!» Она тогда плакала. Как можно, чтобы ее отец… ее отец. Ее отец. С ним она танцевала первый вальс в тот день, когда ей исполнилось пятнадцать лет и ее одели во все белое. Иногда по воскресеньям он даже ходил с ней в церковь. Сколько раз мать Аскарате говорила ей в коридорах колледжа «Сердце господне», что ее отец — столп общества; они — Седроны, и она — одна из Седронов, из семьи, с которой все считаются. А разве не были они членами всех клубов? Значит, зависть: кто-то ненавидел ее отца, ненавидел до такой степени, что пытался убрать, прикончить, и вот — огонь, свинец, кровь. А он такой хороший человек. У себя дома, в семейном кругу, в халате и домашних туфлях из мягкой телячьей кожи. Он уважал ее мать, был сдержан: всегда целовал ее в лоб, когда приходил. Что надо было здесь этой женщине? Ее отец — и она, эта женщина, совсем молодая, с такими формами, в облегающей блузке. Ее отец целовал эту женщину не тем домашним поцелуем в лоб, а слюнявым, жадным поцелуем, — немощный старик, желавший продлить наслаждения молодости. У старого Габриэля Седрона, оказывается, было две жизни. Нет, нет, не в этом дело! В чем же они с матерью просчитались? Чего они ему недодали? Его хотели убить; видно, кто-то страдал так, что пожелал смерти ее отцу. Но ее отец не способен был причинить зло. Не способен? Желая догнать то, что от него навсегда ушло, старик сенатор взял к себе в постель эту молоденькую девчонку, упругую, свежую, соблазнительную, ровесницу дочери. И если его убивают, это потому, что он сам убивал. И Тони Сильва — такой же, наверное, такой же. С его здоровым образом жизни, с его обязательным стаканом молока, с его спортом, с его солнцем, с его мокасинами, белыми носками и узкими брюками телесного цвета; но он очень хорош, и его все уважают, и он хороший, хороший. Он во всем знает меру. И неужели его, как отца, занимают такие же непонятные, грязные, темные дела? Неужели они занимают Тони Сильву? И неужели он мог бы обнимать ее так, как обнимал отец эту девчонку, которая кричала здесь вовсе не к месту? Да, так, только так. Всегда так. Грязь есть грязь, и только грязь. И насилие — грязь тоже.

Сестра тихонько постучала в дверь, сказать, что ее зовут к телефону. Это был Даскаль.

— Они ничего не знают, Мария. Говорят, что его спутали с другим.

— Спутали?

— Спутали. Ты слышишь меня?

— Да, слышу хорошо.

— Еще что-то говорят о тридцать третьем годе. Будто бы какая-то месть.

— Кто тебе сказал это?

— Люди, приятели. Мне неудобно расспрашивать подробнее.

— Тут наверняка что-то еще, порасспроси других.

— Невозможно. Я уже расспросил всех, с кем только знаком.

— Расспроси тех, с кем незнаком…

— Сейчас не очень удобно, полиция…

— Полиция не помешает, а я хочу знать за что.

— Только сама ничего не предпринимай, Мария дель Кармен, оставайся там и жди спокойно.

— Я ничего не буду предпринимать, если ты расспросишь.

— Кого? Я уже повидал всех, кого знал.

— Поищи других.

— А как отец?

— Лучше.

— Хорошо?

— Лучше. Врач говорит, что выживет.

— Это главное, Мария. Спокойной ночи.

ОТЦЫ ОТЕЧЕСТВА

В газетах Габриэль прочитал о новом восстании Хосе Мигеля Гомеса, о том, что он сдался под Кайкахе, и вспомнил, что его отец был убит во время одной из таких авантюр. Хосе Мигель, писали газеты, сложил оружие, потому что посол Соединенных Штатов на Кубе в одном из своих заявлений дал понять, что его страна не признает победы революции. Это и решило дело в пользу Менокаля, которому без труда удалось переизбраться вновь. Цены на сахар подскочили тогда до двадцати двух сентаво за фунт.

В 1921 году цены на сахар начали падать, а президентом благодаря мошенничеству Менокаля стал Альфредо Сайас. Габриэль питал симпатию к Сайасу и не понял как следует, что означал «Протест тринадцати»[79], в котором президента обвиняли в махинациях с куплей-продажей монастыря Санта-Клары.

В университете Габриэль познакомился с Фернандо Ороско и Эрнесто Менендесом. Ороско был недоволен существующим порядком и часто вызывал у Габриэля раздражение. Все ему было плохо, этому Ороско: «Надо пройтись метлой от Сан-Антонио до Майси».

Габриэль считал, что для каждого человека существуют те или иные ценности, что-то святое. «Только не для этих людей, они не знают, что такое этика, для них ничего нет святого, — говорил Фернандо. — Это шайка наглецов». Габриэль от таких разговоров приходил в бешенство — они отнимали у него веру, они опустошали его.