— Везде так, — сказал Карлос. — Люди хотят жить хорошо. Если можно идти прямой дорогой и при этом жить хорошо — идут прямой. А если нет, то начинают лгать, мошенничать, изворачиваться, предавать. Лишь бы жить. Самый сильный инстинкт.
— Верно, однако надо добавить, что в это стремление выжить мы вкладываем страсть. Мы рискуем всем в этой битве за абсолютное добро. Страсть бросает нас к полюсам: к белому или к черному и никогда к серому. И это великолепно, потому что серое — это успокоительная посредственность; оттенки всегда означают компромисс, и только крайность революционна.
— Все эти революции, — энергично заявил Алехандро, — не что иное, как бунт желчных и недовольных неудачников.
— А славную революцию устроили мы в тридцать третьем, — сказал сенатор.
— А вы, Луис, верите в революцию? — спросил Алехандро.
Сжав губы, Кристина смотрела на Даскаля, напряженно ожидая, что он ответит.
— Беда в том, что я не верю почти ни во что, — сказал Даскаль.
— Это признак зрелости, — сказал Алехандро. — Я в ваши годы был отравлен радикализмом, но время во все вносит ясность. Приятно, когда молодой человек благоразумен.
— Совсем как Карлос, — сказала Кристина.
— Нет, Карлос этим не интересуется, он весь в искусстве.
— Ты говоришь так, словно это болезнь, папа.
— Неверно. Ты и сам знаешь, что я уважаю твое призвание.
Следующее блюдо было ростбиф с картофельным пюре. И разговор соответствующий — о производстве сахара. А за шоколадным кремом — о способах перевозки сахара. Пить кофе с коньяком Кристина пригласила в библиотеку. Карлос откланялся — ему рано вставать.
В этой библиотеке с уходившими ввысь полками, разделенными на ниши деревянными панелями с резьбой и инкрустацией, книги были не главным. Позолоченные корешки кожаных переплетов сливались в блестящие вертикальные полосы. Кофе пили в крошечных чашечках изящной формы с золотым ободком по краю.
— А вот и Мерлин[53], прекрасная Мерлин, — сказал Даскаль, вытаскивая том в переплете из русской кожи. — Вот, пожалуйста, о нашей креольской чувственности: графиня Мерлин рассказывает, как она принимала ванну из тростниковой водки и как потом ее «нагую и не отерев полотенцем», рабыня-негритянка обмахивала веером; или вот: она говорит о сладостном воздухе, которым дышат на острове.
Пока Алехандро разливал коньяк по пузатым рюмкам, Даскаль листал «Путешествие в Гавану».
— Послушайте: «…контраст между немощностью этих небольших, изящных тел, неспособных переносить малейшую усталость, и живостью крови сказывается и в движениях, и во вкусах, и в манере разговаривать — всегда ярко, страстно, запальчиво». Как раз то, о чем я говорил.
— Но если идти по этому пути, мы никогда не сформируемся как нация. Наш путь лежит через тростниковые плантации, через сахарное производство, — сказал Алехандро.
— Помните, что «без сахара нет страны», — заметил Седрон.
— Ревущие котлы сахарных заводов, гнущийся на ветру тростник. Что еще? — спросил Даскаль.
— Что еще?.. Больше ничего, — сказала Кристина.
— А вы, Луис, считаете, что следует развивать разные отрасли промышленности и ликвидировать монокультуру? — спросил Алехандро.
Панчете Росалес дремал на софе.
— Не знаю. Некоторые говорят, что нам никогда не быть индустриальной страной, потому что у нас нет стали и угля, — сказал Даскаль.
— Это верно, — подтвердил Седрон.
— Но если Куба не может стать экономически могучей страной, она может стать страной, могучей духом. Тут у нас огромные богатства, надо их только найти и организовать.
— Вы имеете в виду побочные продукты сахарной промышленности? — спросил Алехандро.
— Нет, — продолжал Даскаль. — Я имею в виду трамвайные вагоны и соломенные шляпы, чары сейбы, могущество Чанго, дворики особняков на Серро, джем из гуайявы, стеклянные двери вестибюлей, мощенные брустчаткой улицы, неизменную пальму в пейзаже, гуайяберу, колибри, золотую цепочку на шее, дансон, узконосые туфли, морские ванны, цыпленка с рисом…
— Но разве это можно вывозить? — спросил Алехандро.
— Что ж, мы уже подарили миру Бриндиса де Салас, Альфредо де Оро, Кида Чоколате, Капабланку, Гавилана[54]. И еще многих можем дать. А они как раз рождаются из того, что нельзя вывезти.
— Запишите свои мысли, из них выйдут хорошие стихи. Но больше ничего из подобных фантазий не извлечешь, — сказал Алехандро.
— Культура не есть нечто невесомое. Французская культура насаждалась штыками Наполеона, за североамериканской культурой стоят домны Питтсбурга, Голландия родила великую живопись во времена, когда ее корабли бороздили все моря.
— Еще коньяку, Габриэль? — спросил Алехандро.
Сенатор отказался.
— Итак, сеньоры, громче трубы и шире шаг навстречу лучшему будущему, — сказал Даскаль.