Тайный агент. На взгляд Запада

Для этого он восстанавливает в памяти сцены, свидетелем которых был сам, вступает в контакты с другими участниками событий, а также штудирует дневник Разумова и, домысливая его, превращает в собственную рукопись — комментированный «перевод» с иностранного языка на свой родной. Какой именно нации рукопись адресована, не вполне ясно, ибо рассказчик общается не с англосаксами, а с подобными себе иностранцами и как космополит (человек Запада) остается жить в Женеве. Тем не менее очевидно, что созданное им произведение принадлежит литератору позитивистской эпохи. Он критикует религию, стоит на тащите прогресса и республиканства, желает подтвердить Западу правоту своего взгляда на вещи — на взаимосвязь расы, среды и момента, причин и следствий. Однако подобранные факты и их интерпретация, подчас навязчиво дидактичная, не всегда сходятся. Разрыв между историей и повествованием, историей и рассказом, накоплением знания и отсутствием личностного роста дает почувствовать уже сам автор романа, оставляющий ученого рассказчика в плену у своей точки зрения, моментами безусловно проницательной, ироничной, но порой излишне разумной и рациональной, холодноватой и негибкой.

Что касается оценки русских как существ из другого «мира», а России как страны, где преступники и палачи отражаются друг в друге, где «сама добродетель извращается в преступление», то в этом повествователь действительно неизменен. Но для Наталии Халдиной он делает исключение. И тут читатель вправе предположить, что за подобным исключением из правил, подталкивающим разум к новому витку «расследования», стоит нечто личное — примерно то же самое, что заставляло генриджеймсовского Уинтерборна («Дейзи Миллер», 1878), также хладного по темпераменту экспатрианта, также жителя Женевы, также человека-«гомункулуса», вновь и вновь без должного успеха возвращаться к загадке юности и американскости — загадке девушки из-за океана. Сама невинность, носящая имя хрупкого цветка (от англ. daisy — ромашка, маргаритка), обречена на увядание среди как экспонатов безжизненного музея европейской цивилизации (Шильонский замок, Веласкес в галерее Дориа-Памфили, Колизей), мертвенной чопорности столицы кальвинизма, так и европеизировавшихся американцев, наподобие самого Уинтерборна. Ценитель красоты, он в то же время «подмораживает» ее, вместо того чтобы согреть.

Не будет преувеличением предположить, что за сомнением, заставляющим конрадовского рассказчика возвратиться к прошлому и взяться, таким образом, за повествование, стоит любовь, ревнивая любовь старика к девушке. Это тщательно скрываемое чувство принадлежит человеку, считающему себя наблюдательным и тонким, знакомому с психологией обмана и самообмана, с менталитетом разных наций, но вместе с тем особо оговаривающему, что он «не отождествляет себя ни с кем в этом повествовании». Сочетание личной заинтересованности и дистанцированного взгляда на предмет повествования подталкивает рассказчика к тому, чтобы понять мотивы происходящего в «маленькой России» глубже. И все же, подступив к некой бездне — «проклятию» боли, отчаяния (решающее объяснение между Разумовым и Наталией), жертвенной любви, — он инстинктивно, из западной склонности к умеренности, отходит в сторону и остается, как выразился бы Гёте, «зрителем посторонним» (не «участником битв земных»).

Поэтому впечатление от усилий рассказчика двойственно: желая помочь, он вредит; стилизуя записки Разумова, многое в них отбрасывает; рисуя правдоподобные сцены, остается поверхностным наблюдателем — наподобие человека, подглядывающего через замочную скважину. Халдина и Разумов, оба по-своему, но неимоверным усилием отбрасывают «вуаль», отделяющую правду от лжи. Рассказчик же «оборачивает» все известное ему в вуаль и становится сочинителем. Поэтому мы можем быть благодарны ему как создателю фикции, сведшему вместе разный материал (правда, не всегда доступный его пониманию человека Запада), но параллельно готовы воскликнуть вместе с безумцем Разумовым, пережившим разоблачение любовью и смертью: «Что делает здесь этот старик?!»

Итак, специфический конрадовский «кот Мурр» и «Серенус Цайтблом»^[317] создает записки на полях жизнеописания, которое ему не близко. Позитивист, защитник западного образа жизни, моралист (сторонник правил корректного поведения), он сохраняет под маской участия в чужой судьбе черты человека-автомата, холодное сердце. В чем-то он — антипод Разумова, но в чем-то — его иностранный двойник. Меняется по ходу повествования доверие к рассказчику, меняется вместе с ним и возможная оценка Разумова.