Тайное имя — ЙХВХ

Требуемую сумму, сто пятьдесят золотых талеров — деньги, как дети: любимы и быстро растут, — удалось собрать уже к следующему дню. Ну, бывай, Гедера. Место не хуже многих других, а иных и получше, тех, что северней Кесарии, где у Мизрахи не сложилось. Из слов Этифа он понял, что между Кесарией и Хайфой свили гнездо армянские шпионы. Они сносятся с британцами при помощи голубиной почты. Не знает ли Мизрахи тамошних армян, спрашивает Этиф. Все-таки жил в тех краях. «Раньше, эфенди, армяне попадались, а теперь попрятались». Отлов армян-шпионов входил в компетенцию Тешкилят-и-Махсуса, но до сих пор так и не удалось поймать ни одного, кто посылал голубей. «Евреи бы уже сто раз попались, — говорил себе Этиф-эфенди, — продажные, жадные, трусливые, свой своего же предаст».

А Мизрахи говорил себе: «Пятьдесят золотых за день!» Нет-нет, о Гедере он дурного слова не скажет. Он уже отделил свою долю и в мыслях передавал Этифу остальные сто, чувствуя, что исполняет этим заповедь «пидьон швуим» («выкуп пленных»). А разве нет? Как еврей он соблюдает важнейшую заповедь благочестия. Кто везет Этифу выкуп? Он, Мизрахи. И трясшийся между корпулентным пассажиром в красной куфии и таким же толстяком в чесуче и соломенной шляпе, к изумлению этих обоих, он ни с того ни с сего от восторга сплясал ладонями чечетку у себя на коленях, приговаривая: «Молодец всем ребятам отец!»

Однако лучезарное настроение затягивалось тучами с каждой милей пути. Медленно, но необратимо его существо заполняет страх скорого «вынь да положь». И забирай свою жнейку — своего Московича. Восторг позабыт. Мизрахи нечем дышать, он умирает в борениях с собой, его красный в глубоких морщинах лоб сверкает испариной, в глазах тьма Египетская. Он не в силах решиться на то, что уже вменял себе в заслугу. И с каким облегчением уступил он самому себе, сказав Этифу:

— Эфенди, они не заплатили. Отец умер, семья разорена. да и неудивительно: вино отпускает всем в долг. Мать с дочерьми слезно молят помиловать сына и брата, обещают всю жизнь молиться за вас, эфенди, — на лице у Мизрахи насмешливо-слезливая гримаса.

— Их молитвами только задницу подтирать!

Этиф-эфенди в ярости. Войти в клетку с ним отважился бы только Михл Гальперин. Но обречен этому был Московичи. У каждого свой болевой порог. Преодолеть свой болевой порог — прыгнуть выше головы. При любом удобном случае повторяя, что ничего не боится, Московичи пытался убедить в этом себя — в тайной надежде, что от него не потребуют доказательств.

«Бог любит всех, он только не любит, когда творение обманывает Творца».

— Допроси, глядишь, чего и расскажет, — с этими словами Этиф-эфенди поручил Наамана искусству следователя.

Чуда о отроках в пещи огненной не произошло Помните? «И не возопили отроки в пещи огненной, а воспели хвалу Господу. И ходили связанные посреди огня и распевали: „Господь моя крепость“. То Ангел, сошед в пещь, сделал, что в середине ея был как бы шумящий влажный ветер, и огонь нисколько не прикоснулся к ним, и не повредил им, и не смутил их».

Долго ли, коротко ли торговался Нааман, но цена, запрашиваемая за приостановление пытки, выла… описка — была заплачена им. Как днем раньше было заплачено за его вызволение. Пытка сама запрашивает цену, с каждым мгновением заламывая ее все выше и выше, и никто, кроме испытуемого, ее не знает. Ах, Лишанский? (А его давно ищут, голубчика.) Ах, голубятня в Зихрон-Якове? Ах, штурм Беэр-Шевы назначен на начало декабря? Точно?

Но имя Сарры не прозвучало. Точно.

— Молодец! Всем ребятам конец! — воскликнул Этиф-эфенди, когда прочитал показания Московичи, полученные незаконными методами. Не знаешь, где найдешь. Денег жаль, правда…

Первым делом он доложит Талаат-паше о результатах проделанной им работы. Отдельно Исмет-бею насчет Беэр-Шевы[152]. Джемаль-паше? Этифу-эфенди это пока не ясно. Взять на мушку Зихрон. Но не спугнуть раньше времени. Узнают, что торговец вином схвачен, запаникуют. Дать успокоиться.

И он тоже сплясал ладонями чечетку у себя на лядвиях в присутствии парадно умилившегося этому дознавателя, плечистого, с рукавами, по локоть закатанными, — а еще писаря, говорящего по-турецки «я брат твой», что не поможет ему, однако, через десять лет переучиться с арабского на латиницу. Так со смертью Великого Немого в тот же год, когда Турция перешла на латинский алфавит, большинство кинозвезд орали не своим голосом в попытке переучиться, попытка не пытка. После чего их пускали в расход, в творческом плане, разумеется[153].

Есть, и даже весьма распространена, история о том, как Нааман не сдал никого, не признался ни в чем и был отпущен. Военная хитрость Этифа-эфенди, который сообразил взять Наамана на его же прием: предложил выпить за его освобождение. Наамана развезло. Пьяный, он разболтал то, о чем на допросах геройски молчал. А проснулся — рядом рундук с дерьмом. Сказка. Не иначе как слухи об этом распускали социалисты «с намерением дискредитировать нашу армию».