Тайна дразнит разум

Доктор философии снял чешские ботинки и, не раздеваясь, прилег на кровать. Сравнивая попутчицу с Гретхен, он остановил внимание на актрисе. Утром ее синева в глазах была холодной, а вечером потеплела: надушилась парижскими духами, столь манящими, столь близкими ему.

Волнующие мысли отнесли его назад, в студенческую пору жизни. О, в молодости всякое бывало. А началось с угринок на лице. Мать, заметив, двусмысленно улыбнулась, но отец закрыл дверь кабинета и вручил сыну визитную карточку массажистки.

Бланманже, дебелая француженка в кокетливом халатике с полуоткрытой грудью, завела застенчивого юношу в полутемную комнату, где пахло парижским салоном, и сладко шепнула: «Малыш, раздевайтесь. Ваш отец уплатил за услуги». После сеанса массажа Курт бродил по улицам Магдебурга, стыдясь идти домой. Вернулся поздно. И, не ужиная, закрылся у себя.

Через месяц отец снова дал визитку. И Курт, проклиная себя за слабохарактерность, опять поплелся на «сеанс массажа». Одно утешение — лицо очистилось. Так продолжалось два года, пока в доме не появилась пухленькая служанка с полуулыбкой. Она, вероятно, получила от хозяев надбавку за мытье сына в ванной.

Теперь у него только Марта. К сожалению, она не способна стать матерью. А жена без детей, да еще молодая, горячегубая, быстро наставит рога пожилому супругу. Уж лучше приглашать ее к себе на дачу: Марта красивая и стряпуха отменная…

Вечер подкрался незаметно. Курт Шарф запомнил адрес. Пивная «Вена» на дворе гостиницы. У входа в сад сидит конопатый чистильщик сапог. Ради рифмы он исковеркал слово:

— Шик и блеск — пять «копек»!

Низкорослый шиповник отделяет дощатый помост эстрады, где трио баянистов в голубых атласных косоворотках лихо раздувают мехи. Все кабинки из плетеных прутьев, увитые хмелем, заняты. Расторопный официант, с фирменной салфеткой, временно устроил интуриста за столик к двум толстякам. Красноносый смачно уплетал жареного цыпленка и не менее смачно рассказывал:

— Не поверите! Повестка из народного суда! На конверте советская марка, а внизу — «по указу его императорского величества».

Он вытер жирные пальцы о край скатерти и показал синий бланкетный конверт царского времени:

— Докатились! Бумаги нет!

«Вот оно, нэповское брожение», — засек немец, однако вздохнул облегченно, когда собутыльники освободили кабинку. К профессору подсел старичок с белой эспаньолкой, в поношенном сюртуке, и вежливо представился:

— Регент Софийского собора. — И рассказал о своей поездке в Северную Пальмиру: — Иду к Медному всаднику, а мне навстречу мой ученик Николка Монахов. Теперь видный артист. А я драл его за уши — петь учил на клиросе…

Немец заказал баварское пиво с русской, очень вкусной воблой. Он вспомнил Марту. Она брала уроки пения, но певицей не стала. За большую взятку получила место в транспортном концерне. Первый отпуск она провела на даче Шарфа на правах дальней родственницы. Курт, подобно Канту, не собирался жениться. А Марта нервничала: утром проклинала ночь, грозилась уехать; днем шумно стряпала (ее страсть); на закате куталась в плед, мечтательно вздыхала; ночью просила прощения, клялась в вечной любви, а просыпалась мрачной, ворчливой. Верховая езда и походы на яхте по озеру Мориц не влияли на ее настроение: оно целиком зависело от времени суток. Ученому больше всего нравилась Марта вечерняя. Заняв балконное кресло, она любовалась закатом, горящим озером и терпеливо поджидала профессора, встречая его трепетно, нежно и застенчиво. Но не дай бог коснуться философии! Марта начинала зевать, вяло смотрела на потолок и норовила скорее укрыться с головой одеялом: ее излюбленная манера спать. Что же общего между ними? Превосходная память — и все. Марта типичная немка: ее мечта — кухня и воспитание детей.

Над танцевальной площадкой, с трех сторон окруженной кабинками, вспыхнули разноцветьем гирлянды лампочек. И в тот же миг сцена в форме огромной раковины заполнилась светом рампы.

Седенький регент встрепенулся и, сияющий, шепнул:

— Идет…

Русская мадонна в национальном сарафане и алых сапожках, с длинной белой косой, осанисто вошла в полосу яркого света, даря всем улыбку.

— «Соловья!» — выкрикнул старичок.

А героиня вечера, белозубая, синеглазая, с густыми ресницами, слегка склонилась к баянистам и что-то тихо наказала. Румяный, с четким пробором на прилизанной голове, музыкант повел соловьиную мелодию Алябьева…

Шарфа потянуло на свою дачу. В зарослях возле ручья немецкий соловей ничем не уступал русскому солисту с его двенадцатью коленами. Вспомнилась и притихшая Марта с пледом на плечах. Образ любимой почему-то слился с Берегиней. Русская, пожалуй, сама управляла бы яхтой, сама оседлала бы Мефистофеля и сама бы первая затеяла философский спор. Россиянка — антипод немки…

Вернулся Курт усталым, но довольным. Прилег на кровать. Внизу ресторанная скрипка «объяснялась в любви». Рядом на столе его ждет почтовая бумага. График дня замыкают письма.