Тагу. Рассказы и повести

Шалва старался не глядеть на Глонти. Куда его деть, рог? Выплеснуть вино в лицо Глонти? Тогда он будет мстить не только ему, но и всей деревне. Шалва мог и осушить рог. Но нет. Он ни капли не выпьет, он не даст порадоваться этому заносчивому капитану.

Некоторое время капитан терпеливо ждал, затем желчно усмехнулся и затянул застольную песню. Сиордиа приготовился ему аккомпанировать, но капитан махнул рукой: "Помолчи!"

Выпей и чашу поставь…
Выпей, выпей, выпей…

Песню подхватили Миха Кириа, фельдшер Кварцхава и взводный Татачиа Сиордиа. Офицеры Амиран Аршба, Николоз Гардабхадзе все так же безучастно дымили своими папиросами.

Выпей на здоровье,
Выпей, выпей, выпей!

Глонти пел, не отрывая взгляда от учителя. Выпьет? Нет — не выпьет. Выпьет, выпьет — заставлю. И вдруг Глонти понял, что если даже будет петь до хрипоты, до полной потери голоса, Шалва все равно не прикоснется к вину.

И когда учитель решительным шагом направился прямо к нему, капитан сразу оборвал песню. Умолкли и остальные. Подняли головы офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе. Учитель подошел к Глонти. Лицо у Шалвы было не только спокойным, но и гневным. И рука его уже не дрожала, и вино из рога не проливалось на пальто.

В классе стало тихо, и лишь со двора доносились ржание лошадей и смех гвардейцев.

Глонти протрезвел. Он стоял перед учителем пристыженный, внезапно оробевший, как нашаливший ученик.

— Возьмите! — велел Шалва.

Глонти послушно принял рог.

Шалва повернулся и быстро вышел из класса.

Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе зааплодировали:

— Браво! Браво!

Казалось, что эти два офицера все делают одновременно, словно заведенные одним ключом.

Комната учителя была узкой и длинной, как вагон. И окошко в этой комнате было тоже какое-то вагонное — узкое, маленькое. Одного стекла в окошке не было, и вместо него аккуратно подклеен газетный лист, но все равно холодный воздух свободно проникал в комнату сквозь щелистую раму. Мебели в комнате совсем немного: у стены тахта, а на ней короткий тюфяк, короткое одеяло с пестрым, потертым верхом, но в белоснежном пододеяльнике, и такая тощая подушка в изголовье, что она перевешивалась через мутаку, как тряпка.

У другой стены, поближе к окну, стоял письменный стол, рядом с ним три венских стула и набитый книгами обшарпанный шкаф. На столе газеты "Эртоба", "Сакартвелос республика", "Клде", "Сахалхо пурцели". В центре стоял портрет председателя меньшевистского правительства Грузии Ноя Жорданиа в деревянной рамке.

На закопченное стекло жестяной лампы был надвинут для притенения листок бумаги — пожелтевший, а местами даже почерневший от жара, и потому тень, которая падала от этой бумаги на склоненную голову учителя, делала его и без того худое и бесцветное лицо еще более худым и бесцветным — почти безжизненным.

Никогда еще Шалва не сидел у своего стола таким разбитым и беспомощным. Сколько ученических тетрадей исправлял он за этим столом за годы учительства, сколько статей написал для газет за годы своей общественной деятельности, но не помнит, чтобы мысли и рука его были так немощны. Смятые листы бумаги валялись на столе и на полу. Худыми, выпачканными чернилами пальцами учитель писал и зачеркивал. Нет, ничего не получается, не получается! Мелькнула отчаянная мысль — раз ничего не получается, надо бежать из этой тесной комнаты, от этого ненужного уже стола, от удручающего своего бессилия бежать, но и на это у него не было сил. К глазам учителя подступили слезы, он стиснул зубы, чтобы не заплакать, и снова принялся писать.

"Председателю демократического правительства Ною Жорданиа!

Позорные события, которые происходят в нашей стране…"

Опять не то! Шалва зачеркнул написанное с таким ожесточением, что перо заскрипело и разорвало бумагу. Он смял ее и отбросил. Взял другой лист.

"Сегодня в Грузии свободный народ сам стал хозяином и господином своим и своей страны…"

— Хозяином страны! — повторил он вслух и удивился, уловив в голосе горечь.

— Хозяином! Нет, этого я не напишу, — пробормотал учитель и, смяв бумагу, швырнул ее под стол.

За окном моросил дождь, но ветер притих, и в комнате стало как будто немного теплее.

Издалека, со школьного двора, доносилась песня гвардейцев:

Родина, родина, моя любимая…

Шалва поднялся и подошел к окну. Некоторое время он прислушивался к песне, затем снова сел за стол, но к ручке и бумаге на этот раз и не притронулся.

Изумруд, изумруд или алмаз… —

пели гвардейцы.

В комнату вошел Гванджи. Должно быть, он долго был под дождем. Все на нем промокло, и посиневшие губы мальчика дрожали. Шалва не заметил, как вошел Гванджи, и мальчик, оробев, остановился посреди комнаты.

Пока по тебе…. пока по твоему лону ходим,
Не дай нам ощутить горечи… —

пели гвардейцы.

Шалва вздохнул и тут только увидел Гванджи. Учитель хотел улыбнуться мальчику, но не смог.

— Я уже два раза был у Джвебе, — тихо сказал мальчик.