Тадзимас

– Когда сентябрь в узлах тоски дымит лицом прококаиненным, я вам волшебен, словно скит над неожиданным малинником. О лес, лес, лес, замшелый мальчик, зачем ты лесть, как листья, нянчил, зачем не нес ко мне тропинки, а ночью, когда снег пушил, восторженным сынком Тропинина глазел на живопись души? О, ропот первого «люблю»! О, робот первого «люблю»! Я скит, который во хмелю, я девок лапаю и бью. О, как скрипит моя монашка: ты нечестивец, замарашка! Я – инок, я – иконостас, но мне до лампочки лампады. Целуй меня, целуй и падай в святую прорубь серых глаз. Я знаю, ты еще не убрана, но все равно, сметая хаос, твое лицо, как белый парус над головой моей поруганной. Знобит великой старой тайной – эпоха дергает кольцо, чтоб приземлиться на крыльцо еще непризнанной Цветаевой. Я руки белые кляну, когда они, теряя речь, горят в малиновом плену твоих недоуменных плеч. Когда они, от глаз мошенничая, смыкаются с другими вместе, мое лицо бредет отшельничать, вынашивая план возмездия. О, чем измерить мне измену, когда, срываясь в мысли лисьи, я золотой души размениваю на мелочь почерневших листьев? Я знаю, скоро линька душ. А в ночь мне разбивают голову. Играйте туш… играйте туш за упокой такого колокола.

Пожалуй, не обойтись без еще двух стихотворений. Оба они написаны в мае шестьдесят четвертого.

Первое называется – «Ночь»:

– У меня волосы – бас. До прихода святых верст. И за пазухой вербных глаз – серебро, серебро слез. По ночам, по ночам – Бах над котомками и кроватями, золотым табуном – пах, Богоматерью, Богоматерью. Бога, мама, привел опять наш скелетик-невропатолог. Из ненайденного портного вышел Бог – журавли спят. Спрячу голову в два крыла, лебединую песнь докашляю. Ты поэзия, довела, донесла на руках до Кащенко!

Второе называется – «Болезнь»:

– Живу в потрепанной Калуге, меняю лето к алтарю. Меня цитируют хоругви, когда с монашенкою сплю. За красной изгородью рук болею я совсем по-черному. Меня укутывает слух и пеленает смех парчовый. Я в желтых сенях от простуд развел костер, и твой ушиб, подглядывая, как пастух, за табуном ночной души. Смеркается, все туч и в сборе. О, я сегодня тот, кто трусит с огромной свечки тихой боли снимать нагар горячей грусти. И с робостью ученика я – тот, который чает Веком растерянность черновика над захолустьем человека. Я снова с вербой в первом классе, раскрашен репкой мой пенал, он первый, кто на лень пенял. О, мне поклоны парте класть бы! Урок не сорван – так сорвут, соврут, что кровь в больных ушах. О, как тебя теперь зовут, моя сбежавшая душа? Садись ко мне на подоконник, не бойся, я тебя не трону. Я сам твой первый второгодник, чьи дневники никак не тонут. Я жгу себя, как жгут версту с малинником и бабьим лепетом, к ногам сдирая бересту смертельно раненного лебедя. Привет тебе, кончина чувств! О, мне дышать уже немного. Я смерти, милая, учусь. Все остальное есть у Бога!

Ну что тут скажешь? И это – лишь начальная губановская пора.

Почему-то становится модным, а на мой взгляд – инерционным, мнение о том, что стихи Губанова, дескать, неровные. Ну и что? При таком количестве текстов – несколько полновесных томов – это неминуемо: создание шедевров требует передышки.

Хотелось бы спросить у доморощенных снобов: а что прикажете делать со стихами Галактиона Табидзе? Шевченко? Блока? У классиков, написавших много, не все равноценно, как ни крути. Суть здесь совершенно в другом: в единстве, цельности всего губановского творчества.

Ибо поэт всю жизнь писал единую, очень большую, предельно искреннюю, исповедальную, не имеющую аналогов книгу. Ибо страсти вокруг наследия Губанова не утихают. Ибо, давным-давно придя к своему читателю и без наличия печатных изданий, он еще будет, уверяю вас, грамотно издан на родине, и неизмеримо возрастет его известность, как и только увеличится его, Губанова, воздействие, влияние на современную поэзию.

Занятно, не правда ли? – тридцать с лишним лет все, кому не лень, из числа тех, у кого собственных способностей не так уж много, в нашей благословенной и густонаселенной стране, у всех на глазах, растаскивают губановские сокровища – его приемы, ходы, тропы, лад, широчайший образный диапазон, интонации, – и усердно втискивают эти крупицы стихии в собственные, шаткие и невыразительные версификационные построения, создаваемые отнюдь не на вдохновении, но расчетливо, вроде как на станке, иначе не скажешь!..