Та, что надо мной

— Его пальцы легко открывали любые замки и запоры. Он всегда успевал ограбить чужой дом ещё до того, как хозяева проснутся или вернутся из гостей. Возможно потому, что ещё худших дел, вроде убийства, он не совершал, у него однажды проснулась совесть. А может быть, просто захотелось спокойной жизни, я не знаю. Но он решил стать честным ремесленником, и поскольку руки у него были золотые, ремесленником он оказался тоже очень хорошим. Бывший вор женился, у него родилась дочь. Его нередко звали даже в королевский дворец — ну, скажем, поправить что-то в машинах для столичного театра. Однажды придворному камергеру доставили налоги из провинции. Шкатулка была спрятана в бòльшом, надёжно запертом сундуке, который никак нельзя было вынести из дворца незаметно. Но бывший вор увидел сундук, услышал разговоры про деньги и подумал, что со своим умением он вполне мог бы достать шкатулку и принести её домой. Для человека своего сословия он достиг к тому времени неплохого достатка, а бòльшего и не желал. Просто он оказался не в силах отделаться от мысли, что может это сделать… и сделал. После долгих поисков деньги нашли у него едва ли не случайно. Шкатулка стояла прямо посреди комнаты, он даже не пытался её спрятать.

Я замечаю, что Олли уже давно сидит рядом и слушает меня. Поистине, этот человек, пусть он простит мне моё сравнение, отыскивает подобные рассказы, как ворон падаль. Вожак откланивается, желает нам доброй ночи и уходит. Солдин начинает спорить со мной:

— Но это история простолюдина.

— Ты всерьёз полагаешь, что мы так уж сильно от них отличаемся?

— Какое наказание вы назначили бы этому вору?

— Не знаю. Во всяком случае, я не стал бы пытать этого человека, тем более — публично. Деньги в шкатулке были в целости и сохранности, а сам он так искалечил свою жизнь, как этого не смог бы сделать никто другой. Говорят, он повесился в темнице. Он очень любил свою дочь и понимал, что отныне она будет для всех дочерью вора.

— Такие как вы опасны для всего, на чём держится государство. Будь я королём, я приказал бы вас казнить.

— Тебе не бывать королём. Ты будешь Архивариусом. Твой предшественник считал, что его забота — найти такое место, на котором я буду полезен. И отчасти ему удалось с этим справиться.

— А вас что заставляет скитаться со мной? Дурь или слабость?

Я думаю о Миро и о том, что приходится ему сейчас делать, чтобы уберечь свой дом.

— Конечно, дурь, — отвечаю я. — Я дал старику слово.

Наутро я ворочаюсь на овчинах и долго не могу уснуть. Обычно после того, как всю ночь вглядываешься во тьму, это происходит почти сразу. Разговор заставил меня вспомнить худшие годы жизни, годы моей слабости и позора.

Четвёртая луна весны, 491 год от обряда Единения

Война, которой опасался отец, случилась через год с небòльшим после его смерти. К тому времени я уже успел выполнить несколько поручений Архивариуса, а кое-за какую работу даже согласился принять от него плату. Деньги были очень кстати, ведь наш род уже давно жил, по бòльшей части, доходами от государственной службы. Земель было немного, и мы сдавали их в аренду крестьянам.

То, чем я занимался, было, конечно, отчасти полезно, поскольку помогало поддерживать порядок во взбаламученной из-за войны столице. Но моего решения не присоединяться к войску это не оправдывало — ни в моих глазах, ни в глазах Лакти. Тщетно я повторял себе, что сам Архивариус запретил мне это делать, что моя повторяющаяся слабость может однажды принести беду не только мне, но и тем, кто захочет на меня положиться.

* * *

С войной, как обычно, пришли болезни. Поветрие, сгубившее родных Мурина в его провинции, добралось и до Вилагола. Раян, обычно очень чистоплотная, по полдня крутилась на базаре, пытаясь сторговаться подешевле, и однажды подцепила там вшей. Вшей она вывела, но через несколько дней она и её сын слегли в горячке, а потом покрылись сыпью. Лицо у Вула раздуло, как у человека, покусанного пчёлами.

Когда бред её отпускал, Раян в очередной раз пыталась рассказать мне, как их надо лечить, но из того, что она говорила, я понимал, что надёжного средства нет. Я поил их овсяным отваром и настойкой аира, но кормилица не могла даже уснуть из-за кошмаров и с каждым днём слабела. Я похоронил её через половину луны после начала болезни.

Вул оказался крепче, хотя несколько дней мне пришлось связывать его ремнями, оттого что он бредил, вырывался и нёс околесицу о зубастых волках, ульфах и подосланных к нам убийцах с острыми пиками. Это далось мне непросто, поскольку даже осторожное прикосновение, похоже, причиняло ему боль. Вул пришёл в себя через пять дней после смерти матери. Я долго не решался рассказать ему о случившемся, поскольку он был ещё очень слаб, хотя и в полном сознании. Волосы у него перегорели на корнях от жара и выпали, и только через полгода начали отрастать новые, тонкие и завивавшиеся на концах. Вула, собиравшегося найти себе жену после того, как «закончится заварушка», это заметно огорчало.