t

Т. ничего не ответил. Никодим налил себе водки, отсалютовал стаканом, выпил и крякнул.

Победоносцев тем временем посадил Достоевского на табурет возле окна и принялся, гладя его по руке, говорить ему в ухо что-то ласковое. Он говорил тихо, но многое Т. все-таки слышал:

– Душа у тебя живая, Феденька, просто скорбит. Все как подвиг зачтется. А помолишься, так и желтуха пройдет… Живая она, живая, не думай даже…

Ободряюще похлопав Достоевского по плечу, Победоносцев вернулся к столу.

– Однако до чего дошло, – сказал Никодим, глядя на остальных иноков. – Газеты уверяют, что графа Т. сейчас тайно ищут – хотя никаких официальных обвинений против него не выдвинуто.

– Оставим это, – поморщился Победоносцев. – В моем доме не обсуждают газетные утки. Здесь беседуют о духовных и религиозных вопросах…

Весь этот разговор сопровождался мелкими, но жутковатыми деталями в поведении монахов. Другой человек вряд ли обратил бы на них внимание, однако для Т. они имели страшное и несомненное значение – и ошибиться на их счет было невозможно.

Иларион сидел в кресле, положив свою расшитую бисером сумку на колени, и все время что-то поправлял у нее внутри, словно поглаживая сидящего там зверя, которому не терпелось вырваться на свободу – причем Т. был уверен, что слышит тишайшее дребезжание острых хрустальных граней.

Софроний держал правую руку в кармане рясы, и, когда ее ткань натягивалась на бедре во время какого-нибудь движения, становилось заметно, что там лежит продолговатый предмет – и явно не икона, а, скорей всего, револьвер.

Никодим же, хоть и не выдавал себя никак иначе, время от времени поглядывал на Т. с таким бесконечным пониманием в глазах, которое трудно было объяснить простым состраданием из-за скандала с Аксиньей.

Т. чувствовал, что чернецы ждут только знака. И, когда сгустившееся за столом напряжение стало невыносимым, он неожиданно встал с места.

Подойдя к табурету, на котором сидел окончательно ушедший в себя Достоевский, он приподнял его за плечи и повел назад к столу. Достоевский молча подчинился, и Т. усадил его на диван между собой и Никодимом.

– Давайте, Федор Михайлович, посидим рядышком… Константин Петрович нас раскритиковал, так пускай поведает истину.

Иноки заметно растерялись. Никодиму пришлось подвинуться на самый край дивана, а между мрачными близнецами и Т. теперь оказался стол.

Победоносцев, услышав слова Т., прокашлялся.

– Истина, граф? В «Критике кипящего разумения» я пишу о том, что истину не уловишь острым скептическим рассудком. Она доступна только вере. Это понимал блаженный Августин. А нынешние образованные господа полагают, будто истина рождается из рассуждения. Можете представить, братья? Властители умов считают высшим и безусловным мерилом истины силлогизм!

И он тихонько хлопнул в ладоши.

Это, видимо, и было тем знаком, которого ждали чернецы.

Софроний нахмурил брови и вытянул из кармана непристойно большой «смит-и-вессон».

– Кого? – спросил он.

– Силлогизм, – быстро повторил Победоносцев, делая вид, что ничего не замечает. – Вы ведь знаете такое понятие в логике. Это когда приводятся два суждения, а потом из них выводится третье. И на этом убожестве зиждется все здание современной человеческой мысли, можете вообразить?

– Вы что-то имеете против принципов логики? – улыбнулся Т., тоже не обращая внимания на револьвер в руках Софрония.

Победоносцев поднял палец.

– Вот потому все современные философские споры столь ничтожны, граф, – сказал он, – что спорщики доказывают истину этой вашей логикой. А между тем силлогизмы есть бессмысленная чушь.

– Отчего же? – спросил Т.

– Ну приведите пример осмысленного силлогизма.

К этому времени разговор стал, собственно говоря, совсем излишним, потому что Никодим тоже вынул из-под рясы маленький никелированный пистолет, а Иларион, более не скрываясь, достал из расшитой бисером сумки свернутую сеть, зазвеневшую кристаллическими лезвиями в ячейках. Однако Победоносцев вел себя так, словно ничего кроме спора о силлогизмах за столом не происходило.

– Приведите же пример, граф, – повторил он. – Давайте.

Т. улыбнулся и подвинулся ближе к Достоевскому.

– Ну хотя бы вот, – сказал он, запуская в карман руку, которую заслонял бок Достоевского. – Кай человек. Люди смертны. Поэтому Кай должен умереть. Разве с этим можно поспорить?

– С этим и спорить не надо, – ответил Победоносцев. – Чушь собачья, и все. Кай – никакой не человек, а просто подлежащее в предложении. Он никогда не рождался. Как же он умрет? Вот вы сами и доказали, что эти силлогизмы чушь.

В кармане у Т. тихо щелкнуло.

– Где я это доказал? – спросил Т. с искренним недоумением.

– Да как же где? – отозвался Победоносцев горячо. – Ну посмотрите сами. Кай – смертный человек из силлогизма. Умереть для него никак невозможно, потому что в силлогизмах не умирают. Следовательно, силлогизмы есть бессмысленная чушь, и делать их мерилом истины – безумие. А если вы с этим не согласны, покажите мне мертвого человека из силлогизмов. Покажите мертвое подлежащее, граф, тогда я…