t

Граната шлепнулась о стену, когда вся группа оказалась рядом со словом «ЛОХЪ». Пыхнул синий дымок – это сработал вышибной заряд-распылитель, – а еще через полсекунды по стене прошла волна, мгновенно разметавшая мертвяков в стороны: взорвался аэрозоль.

«Пу-пум», – долетел низкий приятный звук, похожий на слово из какого-то грозного доисторического языка.

Достоевский снова поднес к глазам бинокль.

Готовы были все, кроме одного кавалердавра – он крутился на месте, загребая ногой в окровавленной штанине, совсем как недодавленное насекомое. Не хотелось даже думать, что пережил бы бедняга, будь он живым человеком. Достать его из штуцера было трудно – уж слишком быстро крутился, – но рядом, по счастью, стояла стандартная красная бочка с бензином.

Припав к штуцеру, Достоевский опустил планку прицела на два деления, поймал в диоптрический кружок желтую маркировку на бочке, задержал дыхание и выстрелил. Бочка превратилась в клуб желтого огня, и с кавалердавром было покончено.

«Зря трачу патроны, – грустно отметил Достоевский, вылезая из маскировочной ямы. – Нарушаю свои же правила…»

Перебравшись через елку, он подошел к месту взрыва.

Вблизи трупы выглядели скверно. Особенно жуткими казались выпученные глаза – будто мертвецов кто-то сильно удивил перед смертью. Вакуум.

«Отчего так дешева стала жизнь? – подумал Достоевский. – Да оттого, что дешева смерть. Раньше в битве умирало двадцать тысяч человек – и про нее помнили веками, потому что каждого из этих двадцати тысяч кому-то надо было лично зарезать. Выпустить кишки недрогнувшей рукой. Одной битвой насыщалась огромная армия бесов, живущих в человеческом уме. А теперь, чтобы погубить двадцать тысяч, достаточно нажать кнопку. Для демонического пиршества мало…»

Улов оказался неплохим. Пять бутылок водки несли студенты – две лопнули при взрыве, но три осталось. У кавалердавров было по фляжке стандартного аристократического коньяку, а у некроденщиков в сумках – четыре батона колбасы, две аптечки и пять бинтов. У мазуриков не имелось ни еды, ни спиртного – зато нашлось три выстрела к подствольнику. Это было самой ценной находкой, потому что в перспективе означало и колбасу, и водку, и другие радости скромной северной жизни. У одного мазурика была еще и книга – «Изречения Конфуция».

– Почитаем, – хмыкнул Достоевский и сунул книгу в карман бушлата.

Вдруг ногу пронзила острая боль.

Неизвестно как выживший кавалердавр исхитрился незаметно подползти сзади – и впился зубами в сапог. Зубы, конечно, не прокусили толстую кожу, но тайная игла, которая была у каждого кавалердавра под языком, дошла до пятки.

Как назло, топор остался в маскировочной яме. С трудом удерживая равновесие, Достоевский несколько раз ударил кавалердавра кулаком в висок. Тот разжал челюсти, покрытые белой пеной, и замер. Но яд уже попал в кровь.

Дышать и двигаться стало невыносимо тяжело. Перед глазами поплыли красные тени, а мысли сделались похожи на мельничные жернова, вращаемые в голове кем-то усталым и недобрым.

«Аптечка? Или бинт? Нет, бинтом не обойтись…»

Пришлось истратить аптечку. Было, конечно, жалко – но аптечка, собственно говоря, и нужна была на тот самый случай, если в кровь попадет яд с тайной иглы.

«Вот так они и Пушкина, – подумал Достоевский, – гниды великосветские. Сначала из пистолетов, а потом, когда он кувыркаться больше не мог, тайными иглами в голову… Правильно про них Лермонтов писал – надменные подонки…»

Пульсирующее красное удушье понемногу отпустило. Теперь осталось только высосать души.

Но сперва, конечно, надо было сотворить молитву.

Выбрав место почище, Достоевский опустился на колени, вздохнул и закрыл глаза. Старец Федор Кузьмич говорил, что молитву следует произносить в душевной и умственной собранности, всем сердцем переживая смысл каждого слова – иначе молитвословие превратится в грех начетничества. Но любая сосредоточенность в последнее время давалась с трудом. Вот и сейчас – вспоминая Символ веры, Достоевский то и дело ловил себя на мыслях самого неуместного свойства:

«Европа, Европа, а что в ней хорошего, в этой Европе? Сортиры чистые на вокзалах, и все. Срать туда ездить, а больше и делать нечего…»

А потом сразу же, без всякой связи:

«Если внимательно прочитать «Дао Дэ Цзин», оттуда следует, что всех журналистов надо незамедлительно повесить за яйца…»

Собравшись наконец, он отвратил внимание от блужданий ума и кое-как завершил молитву.

«Беси, – вздохнул он. – Только встанешь на молитву, подлетают. Раньше меньше терзали. Моложе был, чище и тверже… Ну ладно, теперь начнем…»

Отойдя в сторону, он поднял ладонь перед лицом – так, чтобы растопыренные пальцы накрыли лежащие впереди тела. Затем сосредоточился и потянул всем животом.

Сперва ничего не получилось – мешала какая-то внешняя сила. Достоевский нахмурился, пробормотал «прости, Господи» и потянул шибче.