t

– А почему «Петербург Достоевского»? – спросил Т. – Что это у вас, то Толстой, то Достоевский?

– Ревнуете? – усмехнулся Ариэль. – Напрасно. Главная культурная технология двадцать первого века, чтобы вы знали, это коммерческое освоение чужой могилы. Трупоотсос у нас самый уважаемый жанр, потому что прямой аналог нефтедобычи. Раньше думали, одни чекисты от динозавров наследство получили. А потом культурная общественность тоже нашла, куда трубу впендюрить. Так что сейчас всех покойничков впрягли. Даже убиенный император пашет, как ваша белая лошадь на холме. И лучше не думать, на кого. Чем Достоевский-то лучше? Тем более, что это такой же Достоевский, как вы Толстой.

– Спасибо, – буркнул Т.

– Проект коммерческий, – продолжал Ариэль, – поэтому Федор Михайлович будет у нас не рефлексирующий мечтатель и слабак, а боец. Такой доверчивый титан, нордический бородатый рубака, зачитывающийся в свободное время Конфуцием…

– Но почему именно Достоевский? Почему, скажем, не Тургенев?

– Вот прицепились. Ну хорошо, скажу. У ФСБ есть инсайд, что в следующем году телеведущая Опра Уинфри порекомендует американским женщинам прочесть роман «Братья Карамазовы». Тогда экспортный «Петербург Достоевского» автоматом попадает в сопутствующие товары второго эшелона, а это поднимает продажи минимум в пять раз. Если выйти одновременно на иксбоксе и писи, бабла можно снять немерено.

– Отчего вам так важно на Запад продать?

– Иначе денег не отбить. У нас любую игру украдут, и все. А вложения в этом бизнесе намного серьезней, чем в литературе. Прикиньте, книгу максимум десять человек пишет, а после игры одни титры пять минут по экрану идут, и всем платить надо.

– А почему именно Петербург?

– Чтобы заодно силовой башне отлизать. Вы что, весь Северный Альянс оттуда. Под это и денег больше дадут.

– Там и нибелунги в доле? – осторожно предположил Т. – Раз Северный Альянс?

– Нибелунги тут вообще ни при чем, – сказал Ариэль сухо. – Максимум, что они могут – это узбеков на рынке шугануть. А Северный Альянс, чтоб вы знали, ни с кем в доле не работает. Они всех под себя кладут.

– Все равно не понимаю, – сказал Т. – Вы говорите, Петербург выбрали для того, чтобы силовой башне отлизать. Но вы же теперь под либеральной будете?

– Да.

– А зачем либеральная башня хочет отлизать силовой, если они воюют?

– Византия, батенька, – ответил Ариэль. – Это не головой постигается, а только неравнодушным сердцем. Или на худой конец опытной жопой, простите за безобразный каламбур. Все равно не поймете. Да и зачем вам?

– То есть как зачем? Ведь именно из-за этого и происходит все неустройство в моей судьбе.

– Можете не волноваться. Неустройство скоро кончится.

– Чем же именно?

– А ничем. Просто кончится.

– В каком смысле?

Ариэль улыбнулся.

– Это вы уж сам решайте, в каком. Я шутером заниматься буду, Гришу на трех проектах ждут, а Митенька вообще вверх пошел ракетой, никто не думал даже. У него теперь миллионный контракт на телевидении – сериал «Старуха Изергиль». Это про одну старую путану, которая научилась делать выводы о человеке по минету – типа как цыганка по ладони. Ее в каждой серии менты вызывают – пососать у трупа, чтобы помочь следственной бригаде. Только сосет она за занавеской, чтоб из прайм-тайм не вылететь – один силуэт виден… Вот только не надо так на меня глядеть, граф, не надо. Понимаю, не нравится. Так ведь и мне не особо симпатично. Но кто вас теперь создавать станет? Некому больше. Совсем.

– Так что произойдет после нашего разговора?

– Ничего не произойдет, я ведь сказал.

– Это как?

– Вот и узнаете, – отозвался Ариэль.

Несколько секунд прошли в тишине. Ариэль, видимо, смягчился.

– Вообще-то, – сказал он, – дедушка говорил одну вещь на этот счет. Но я не уверен, что она к вам относится.

– Валяйте.

– Он говорил, что никакой смерти в сущности нет. Все, что происходит – это исчезновение одной из сценических площадок, где двадцать два могущества играют свои роли. Но те же силы продолжают участвовать в миллиардах других спектаклей. Поэтому ничего трагического не случается.

– Вы только забыли спросить, что по этому поводу думает сама площадка, – сказал Т. – Та, которая исчезает.

– Что бы она ни думала и как бы ни страдала, все это за нее будут делать могущества. Кроме них некому. И потом, площадка исчезает не сразу. Некоторое время сохраняется нечто… Некая… Что-то вроде следа в мокром песке. Или отпечатка света на сетчатке глаза.

– Чьего глаза?

– Затрудняюсь с ответом, граф. Впрочем, это ведь просто сравнение. Скажем так, сохраняется остаточное мерцание, мысленный туман. Некая инерция индивидуального существования. Продолжается она недолго, но дедушка говорил, что это чудесное и волшебное время. Именно тогда человек может выполнить свое самое заветное желание. Любое.

– Неужели совсем любое?

– Да. Оно может быть каким угодно именно потому, что исчезают ограничения, существующие при жизни. Когда у вас есть тело, реальность одна на всех. А когда тела у вас нет, ваша личная вселенная никому не будет мешать. Про нее никто даже не узнает. Ум напоследок может устремиться куда угодно.