Сын из Америки

В четверть седьмого такси остановилось перед домом, где жила Перл, и я поднялся на лифте на четвертый этаж. Перл ждала меня в открытых дверях своей квартиры. Она была низкого роста, с высокой грудью, широкими бедрами, круглым лбом, крючковатым носом и большими черными глазами — в них светилась польско-еврейская радость жизни, которую, казалось, не могли затмить никакие несчастья. На ней было вечернее платье с блестками и золотые туфельки. Волосы были только что покрашены в черный цвет и зачесаны вверх. Ногти были покрыты малиновым лаком. Золотая звезда Давида висела у нее на шее, длинные серьги качались на мочках ушей, на одном из пальцев сверкал бриллиант — все это, несомненно, были подарки Бориса Лемкина. Должно быть, Перл уже немного выпила — она поцеловала меня, хотя мы были едва знакомы. Переступив порог, я почувствовал аромат маминого супа: ячневая крупа, чечевица, сушеные грибы, жареный лук. Гостиная была завалена безделушками. На стенах висели картины, написанные, должно быть, художниками, которым покровительствовал Борис Лемкин.

— Где Борис? — спросил я.

— Как всегда, опаздывает, — сказала Перл, — но он звонил и сказал, что скоро будет. Давайте пока выпьем. Что вы предпочитаете? У меня есть почти все, что вы могли бы пожелать. Я испекла анисовое печенье, которое вы любите, и не спрашивайте, откуда я это знаю.

Пока мы пили шерри и ели анисовое печенье, Перл говорила:

— У вас много врагов, но не меньше друзей. Я — одна из ваших верных защитниц. Я никому не позволяю клеветать на вас в моем присутствии. И чего они только не говорят? Что вы сноб, циник, мизантроп, отшельник. Но я, Перл Лейпцигер, защищаю вас, как львица. Один умник дошел до того, что намекнул, будто я ваша любовница! Я им всем говорю одно и то же: стоит мне открыть одну из их книжонок, как меня одолевает зевота, но когда…

Зазвонил телефон, и Перл схватила трубку.

— Да, он здесь. Он пришел вовремя. Он принес мне шампанское как настоящий кавалер. Борис? Нет, нет еще. Должно быть, занят с одной из своих ент[41]. Мои литературные акции, похоже, упали, но я утешаю себя тем, что перед Богом мы все равны. Для Бога какая-нибудь муха значит не меньше, чем Шекспир. Не опаздывай. Что? Ничего не надо приносить. Я накупила столько тортов, что их хватит до Пасхи.

Было двадцать минут восьмого, а Борис все еще не появлялся. За час мы с Перл так сблизились, что она поведала мне все свои секреты. Она говорила:

— Я родилась в набожной семье. Если бы прежде мне кто-нибудь сказал, что я не выйду замуж, как то предписывает Закон Моисея и Израиля, я сочла бы это дурной шуткой. Но Америка расшатала наши устои. Моего отца заставили работать в Субботу, и это было страшным ударом и для него, и для моей матери. В сущности, это убило их. Я стала ходить на самые левые митинги, где проповедовали атеизм и свободную любовь. На одном из них я встретила Бориса. Он клялся, что, как только разведется со своей мегерой, мы тотчас встанем под брачный полог. Я верила всему. Он такой враль, что прошли годы, прежде чем я раскусила его. Он и по сей день не признается в том, что у него есть другие женщины, даже противно. Зачем человеку в семьдесят лет столько женщин? Он похож на римлян с их рвотным, изрыгающих один ужин, чтобы участвовать в следующем. К тому же он сумасшедший. Вы и представить себе не можете, какой он сумасшедший, но, когда дело доходит до денег, тут он умнее всех. За четыре недели до биржевого краха 1929 года он продал все свои акции и получил полмиллиона наличными. В те дни с такой кучей наличности можно было купить пол-Америки. А теперь он и сам не знает, насколько богат. Но все равно он отсчитывает мне деньги по центу. Когда он навеселе, он может промотать тысячи, а потом вдруг готов удавиться за грош. Кто-то пришел, вот и он сам наконец-то.

Перл побежала открывать. Вскоре я услышал голос Бориса Лемкина. Он не говорил — он ревел. Казалось, что он пьян. Борис Лемкин был маленьким, круглым, как бочонок, с красным лицом, белыми волосами и белыми лохматыми бровями, из-под которых проглядывала пара бусинок-глаз. На нем был смокинг, розовая гофрированная сорочка и лаковые ботинки. Сигара торчала в его толстых губах. Он протянул мне руку, на трех пальцах которой были перстни, и закричал:

— Шолом алейхем! Я прочел все написанное вами до слова. Пожалуйста, не соблазняйте мою Перл. Кроме нее, у меня никого нет. Чем бы я был без нее? Ничем и даже меньше того. Перл, милочка, дай мне что-нибудь выпить — горло пересохло.

— Потом выпьешь. Сейчас мы будем есть.

— Есть? Что за выдумки? Кто ест в новогоднюю ночь?

— Хочешь не хочешь, тебе придется поесть.

— Ладно, когда она настаивает, приходится есть. Видите мой живот? В него войдет все, что есть в лавках бакалейщика и мясника, и все же он не наполнится. После смерти я оставлю свое тело в дар прозекторам. Доктора обнаружат в нем чудеса медицинской премудрости.

Мы пошли на кухню. Хотя Борис утверждал, что не голоден, он жадно проглотил две полные тарелки супа. Он чавкал и вздыхал, и Перл сказала:

— Как был свиньей, так свиньей и остался.