Сын из Америки

— Буквально? Нет.

— Раз уж вы пишете о духах и привидениях, я хочу вам сказать, что перед вами живой труп.

— Когда вы умерли?

— После большевистской революции.

— Каким образом?

— О, слишком долго рассказывать. Фактически я была мертвой даже в молодости. Слишком многого я требовала от жизни, а требующие слишком многого, не получают ничего. Отец редко бывал дома. Я не знаю, отчего он сторонился моей матери. Она была красивой женщиной, хоть и меланхоличной. Она умерла, когда я еще училась в гимназии. Я была у них единственной дочерью. Каждый день, взяв портфель, чтобы идти в школу, я спрашивала себя: «Зачем я живу? Какой в этом смысл?» Это не было простой причудой. У меня всегда было сильное желание умереть. Я завидовала мертвым. У меня была привычка ходить на православное кладбище и часами стоять там, разглядывая фотографии на надгробьях. Февральская революция оторвала меня от смерти. Она опьянила меня. Но и тогда я знала, что это опьянение долго не продлится. Правление Керенского имело в себе все симптомы алкогольного опьянения — это был своего рода карнавал, которому суждено было скоро кончиться. Большевизм был тем горьким похмельем, которое приходит следом, — извините…

Некоторое время мы оба молчали. Потом я спросил:

— Что за человек Кузинский?

— Эгоист — большего эгоиста я не встречала. Всю свою жизнь он прячется от действительности. От тогдашнего карнавала осталась лишь груда хлама, но для него праздник продолжается — частный праздник гедониста. Пожалуйста, не спрашивайте меня больше. Я и так наговорила слишком много.

И Мария Давидовна надела свое пенсне.

Я стал понимать, что Кузинский нездоров. Его лицо пожелтело, щеки ввалились. Когда он зажигал сигарету, спичка дрожала в его длинных пальцах. Как-то вечером, когда Кузинский был в гостях у Марии Давидовны, Попов принес кастрюлю борща, который сам сварил. Кузинский отхлебнул только ложку.

Попов сказал:

— Это целебный борщ. С настоящим лимоном, а не с кислотой.

— А как же, весь мир знает, что ты первоклассный повар — после той каши, которую ты заварил в России.

Кузинский продолжал шутить, но во всем остальном изменился. Когда я играл в шахматы с Марией Давидовной, он больше не давал мне советов. Он даже перестал напевать свою обычную мелодию. Через каждые несколько минут он отправлялся в туалет и возвращался нетвердым шагом. Его бородка побелела, и я заподозрил, что прежде он ее красил. Мне рассказывали, что он пишет воспоминания, его субсидирует какой-то фонд.

В книгах о России, которые были у Марии Давидовны, можно было найти фотографии Кузинского — гимназиста, студента университета, революционера, политического ссыльного, оратора на многолюдном митинге в Петрограде. Он был частью истории России, а следовательно, и мировой истории. И вот теперь он лежал на диване у Марии Давидовны, кашляя в платок, то и дело задремывая, а Мария Давидовна бранила его за то, что он не соблюдает диету и боится пойти к врачу или лечь в больницу.

Слова Марии Давидовны о том, что она живой труп, произвели на меня большее впечатление, чем обычно производят подобные фразы. Мне стало казаться, что я чувствую сладковатый запах тления в ее квартире. Хотя по вечерам у нее горели все лампы, комнаты оставались сумрачными, возможно, из-за того, что на каждой стене были книжные полки до самого потолка. Всякий раз, когда я брал с полки какую-нибудь книгу, кусочки сухой бумаги отламывались от ее страниц. К тому же я заметил, что Булов и Кузинский разговаривают с Марией Давидовной, но друг к другу не обращаются. Они даже избегают глядеть друг на друга. Или они поссорились, или им просто не о чем больше говорить? Я стал бояться Булова. Порой, глядя, как он безмолвно сидит, кося двумя щелями вместо глаз, я чувствовал, что он еще не вышел из сибирской тайги — доисторический человек, по прихоти судьбы очутившийся в двадцатом веке и ставший профессором. Я перестал бывать у Марии Давидовны.

Однажды вечером я сидел в своей комнате и читал газету, когда кто-то постучал в дверь. Обычно только дезинсектор стучался ко мне без предварительной договоренности. Однако он всегда являлся днем. Я вышел в прихожую и спросил:

— Кто там?

— Это я, Мария Давидовна.

Я узнал ее, хотя она говорила сдавленным голосом. Я впустил ее. Мария Давидовна стояла передо мной без пенсне с бледным, изменившимся лицом.

Она говорила:

— Пожалуйста, простите, что я побеспокоила вас, но случилось нечто ужасное, и я не знаю, к кому обратиться. Кузинский только что умер.

— Умер! Как? Где?

— У меня. Я звонила, но никого нет дома — ни Булова, ни Попова, — или, может быть, я неверно набрала номер — я потеряла очки и совсем ничего не вижу.

— Вы позвали доктора?

— Он никогда не ходил к врачу. Будьте так добры, поднимитесь со мной. Без очков я слепая.