Своеволие философии

Наверное, мы могли бы сказать, что такой принципиальный элемент как Dasein, держащий на себе всю онтологическую конструкцию хайдеггеровского трактата, есть – или оборачивается – неким пустым присутствием, необходимым для наделения данным другого. Не это ли причина грустно звучащего признания: «<…> присутствие (Dasein) как повседневное бытие с другими оказывается на посылках у других. Не оно само есть, другие отняли у него бытие. Прихоть других распоряжается повседневными бытийными возможностями присутствия»304. И в итоге: нами, данными самим себе в присутствии, распоряжаются другие. Мы находимся от них на дистанции знака, они от нас находятся на той же дистанции, которая оказывается непреодолимой. Но смысл присутствия заключен как раз в этом – быть данным друг другу так, чтобы никогда не преодолеть разделяющую нас дистанцию. Возможность, предоставляемая знаком, не реализуется в его собственном поле. Знак отменяет то, что дает (попросим прощения за этот повтор). Как в случае с Dasein, которое выдвинуто на поверхность бытия и этим сделано фиктивным. Это ожидает любую знаковую данность, все, что окажется данным на такой дистанции, что его нельзя будет ни получить, ни с уверенностью сказать, что оно существует.

Фиктивность данного в присутствии создается знаками. Проиллюстрируем это на одном примере. Знаменитый немецкий проповедник Бертольд Регенсбургский, чье имя еще при жизни стало легендой, – говорили, его речь могла быть слышна за десять миль, – использовал в своих проповедях нехитрый риторический прием. Проповедуя, он время от времени прерывал сам себя вопросами, которые якобы принадлежали кому-то из присутствующих слушателей. Вопросы были типа: «Однако, брат Бертольд, скажи мне…», «Да, но, брат Бертольд, как быть с…», «О, брат Бертольд, что же делать, когда…» и все в таком духе305. Помимо сильного воздействия на публику, подобные локутивные конструкции предназначались еще и для другого. С их помощью проповедник создавал данность несуществующего персонажа, некоего лица, внимательно прислушивающегося к каждому его слову. И дело здесь не в усилении риторического эффекта. Бертольд дает говорить тому, кто не присутствует. Или иначе: знаки обращения к себе отсылают к присутствию того, кто не существует. Здесь фиктивная данность собеседника конституирует дополнительную реальность, внутри которой оказываются все слушатели проповеди. Сам собеседник вне досягаемости. Он недоступен никому, кроме Бертольда, но все могут его слышать и воспринимать, как если бы он существовал в действительности. У этого собеседника нет своего голоса, он разговаривает голосом проповедника, у него нет тела, его телом является тело Бертольда Регенсбургского, у него нет своего собственного места, он не занимает никакого пространства, он не дышит, не морщится, не сопит, не засыпает на скучных моментах проповеди, не оглядывается по сторонам, не пытается протиснуться поближе к кафедре или, наоборот, встать рядом с выходом, чтобы вмиг, скрывшись за спинами своих товарищей, выскочить из двери церкви и побрести к дому с мыслями о жене и детях. Ничего такого произойти не может. Данность человека, вступающего в разговор с проповедником, обнаруживается не через его действительное присутствие, а через его отсутствие, – через знак того, что он есть.