Свободный полет. Беседы и эссе

— Нет, я пошла не по инерции. Я пошла по собственной упертости, мне кажется. Потому что я смотрела на родителей, понимала, что они какие-то фантастические профессионалы, невероятно интересные люди. Они всё время рассказывали о своих великих учителях в профессии Динаре Асановой, Сергее Герасимове. И вот эти разговоры в семье, какие-то высокие ценности, о которых они говорили, казались мне недосягаемо высокой планкой. Я была уверена, что у меня никогда так не получится. Хотя мне очень этого хотелось. И если бы не Георгий Николаевич Данелия, который утвердил меня в свой фильм «Фортуна», чего я совершенно не ожидала, — ничего бы и не произошло. Я ведь вообще не подходила на эту роль, я была очень маленькая, мне было всего пятнадцать лет. А я там по сценарию замуж выхожу за героя Леши Кравченко! Короче, если бы Данелия не утвердил меня в картину, я бы никогда не получила даже долю надежды, чтобы поступать в театральный.

— Ну а родители наверняка чувствовали, есть у дочки способности или нет. Тем более что они общались с тобой всегда на равных.

— Совершенно верно, общались. Но они как любые нормальные актерские родители не хотели, чтобы ребенок пошел по их стопам. И я их понимаю. К тому же, родители пережили вот этот «перестроечный» жуткий период в стране, когда актерская профессия умерла, кино практически не снималось. Когда я уже оказалась во взрослом возрасте, то вдруг осознала, что моя мама в 32 года, — когда, казалось бы, самый активный, самый крутой период творческий должен быть, — вдруг потеряла все. Это же страшное дело. У папы немножко другая история, он все-таки стал режиссером. Поэтому, естественно, я понимаю их, когда они не хотели, чтобы я шла по их стопам. Они не знали, что меня может ожидать. Но когда возникла картина «Фортуна», стало понятно, что увести меня в другую сторону не удалось. И мама тогда развела руками и сказала: «Ну что ж, получишь хорошее гуманитарное образование. Иди с богом, поступай». Ну и я пошла поступать и поступила, и продолжала сниматься. И, в общем, с той поры максимальный перерыв, который у меня был в профессии, без съемок или репетиций — это полгода.

— В профессии, мне кажется, ты всегда такая пионерка: всё должно быть на пять с плюсом.

— Пионерка — нехорошее слово. (Улыбается.) Хотя, может, ты и прав. Но с возрастом этого становится чуть меньше. Во мне сидит этот страх не облажаться. Наверное, только в последние какие-то пару лет он стал чуть-чуть исчезать. Особенно на сцене. А так… У меня была гениальная совершенно история с Виктором Гвоздицким, с которым я имела счастье партнерствовать несколько раз в Художественном театре. Спектакль «Вечность и еще один день». Мне 18 лет, у меня главная роль, я сижу за сценой, настраиваюсь на свой выход — там спектакль начинается без меня. И я понимаю, что нахожусь в каком-то жутком состоянии, я нервничаю, повторяю текст. Проходит мимо Гвоздицкий. Смотрит на меня и говорит: «Дашенька, дайте себе право на ошибку». Я это запомнила на всю жизнь.

— Вот-вот!

— Это же вопрос не закомплексованности, — мол, сейчас я вам всем докажу, на что способна — а неумения вовремя расслабить свой организм. Это то, чему нас учил Константин Богомолов: отпустить себя, выдохнуть. И это самое прекрасное, что, наверное, может с тобой произойти в профессии, когда ты способен позволить себе отпустить ситуацию. Спектакль ведь не самолет, каждый раз он взлетать не должен, как говорил великий Някрошюс.

— Ты довольно быстро нашла с Богомоловым общий язык и на целое десятилетие стала его главной артисткой.

— Ты знаешь, это забавная вещь. Я понимаю, что до встречи с Костей я просто куда-то слепо шла в профессии. В какой-то момент я поняла, что ну да, меня многому научили в Школе-студии, я такая готовенькая артистка, надо плакать — буду плакать, надо смеяться, быть веселой — легко сыграю и это. Пионерка, как ты говоришь. Но в какой-то момент… Вот я играла спектакль «Живи и помни» по Распутину…

— Я видел этот спектакль в Художественном театре. Такая драматическая история любви в годы войны. Ты была там Настеной. И в твоем исполнении эта роль обрела по-настоящему трагическое звучание.