Свинцовый залп

— Что ты делаешь? Он же больной! Ошалел, черт морской!

В наступившей тишине слышно было только бормотание снова обеспамятевшего Васюка да бурное, яростное дыхание поднявшегося с пола Никиты. Он коротко хватал ртом воздух и, сбычив голову, медленно, отводя назад локти сжатых в кулаки рук, пошел на Петра. В глазах моряка была остервенелая злоба. «Сейчас набросится, — подумал Петр, и сердце его оборвалось. — Что же у нас тогда получится?»

И в эту минуту опять забормотал, забредил лежавший на полу Васюк.

— Комендант нас хочет… в ямину… в тундру закопать… Что испугались?.. Я не испугаюсь… Я его напильником… Напильником в бок, дьяволину!.. Первый в яму пойдет… Что не пускаете?..

Петр оглянулся, ища Никиту. Но моряка уже не было в команде. Лишь около выходной двери стлался на полу морозный пар. И Петру почему-то подумалось, что Никита стоит сейчас за дверью, привалясь плечом к стене, и крепко трет ладонью багровое от стыда лицо.

6

Так прошло еще дней десять.

«Кают-компания» и «кубрик» были уже открытыми врагами, но «до краешка» дело не доводили. Неожиданные ревизии Швайдецкого на рацию прекратились, Синайский почти не вылезал из жилого дома. На чердаке поставили чугунную печку, и теперь около пулемета круглые сутки дежурил либо Прошка, либо фельдфебель. Добровольцы от лютого холода совсем раскисли, и надежды на них было мало. Притаился выжидательно, словно в засаде, и Архангельск. Шифровок больше Юшар не получал — поступали лишь передаваемые клером сводки о победах русского оружия над большевиками, и солдаты аккуратно носили их в «кают-компанию». И так же аккуратно путали разговоры Омска с Архангельском и Лондоном. И с Детским не прекращали связи, переговаривались с ним не реже трех раз в неделю. Но тогда начинал, в свою очередь, мешать Архангельск.

Все ясно! Игра солдат-юшаровцев открыта. И все-таки — на, выкуси! — раньше марта до Юшара не добраться.

Вахта сдана и принята. Никита, зевая и потягиваясь, ушел в «кубрик». Утро обещало быть спокойным. Сегодня рождество, и в «кают-компании» по случаю праздника, надо полагать, спят без задних ног.

Семен включил прием, нацепил на уши телефон. Корабельные часы над аппаратом показывали восемь утра. Архангельск, обычно очень аккуратный, начинавший тарахтеть ровно в восемь, молчал. Из «кубрика» несся густой, заливистый храп спавших ребят.

Только Васюк не мог понять, спит он или нет. Как будто бы не спит, слышит тиканье часов в аппаратной и вздохи яростно почесывающегося Семена. Но тогда почему же он дома, в Тойме? Он стоит в толпе парней, а мимо под хмельной, подзадоривающий гик и свист удалых, полупьяных кучеров, под озорную перебранку, под хохот бубенцов и поддужных колокольчиков мчатся крылатые тройки. Это же масленая! Это вокруг церкви и дальше, на выгоне, ярится, плещется, играет красками масленичное катание. Стелются в полете хвосты и гривы бешеных коней, серебряными рублями сверкают подковы, визжат и звенят подрезные полозья. И несется мимо Васюка богачество, уездная знать: мельник-вальцовщик Вавилов, лесопромышленник Мукосеев, «хозяин тайги и тундры», спаивающий и обирающий самоедов и вогулов, сипатый от сифилиса Падерин. А вон на вороной тройке, хвастливо увешанной лисьими хвостами, мчатся братья Волковы, льноторговцы-оптовики, арендующие у монастыря под свои льнища по тысяче десятин. Правит старший братан, Симеон. И не поймет Васюк, как это случилось, но мчится вороная тройка прямо на него, а он, скованный непонятной тяжестью во всем теле, не может ни убежать, ни увернуться. И радуется купец Васюкову бессилью, хохочет, блестя белыми зубами на пьяной румяной роже, и орет с гордой, веселой злобой: «Десятинки наши хошь отобрать? С Лениным снюхался? Ан нет, голяк, нам ленок-ростун, долгун да плаун, а тебе нищева сума, изгребь! Получай вот!..» Натужась, рвет на себя купец алые шелковые, с серебряными пряжками вожжи, и взвиваются над пропащей Васюковой головой беспощадные копыта коренника, а его заломленная дуга, под которой сходит с ума колоколец, уперлась в самое небо.

Васюк закричал жалобно и очнулся от тяжелого забытья…

Но почему же по-прежнему где-то далеко-далеко визжат по снегу подреза волковских ковровых саней, почему опять кричит что-то краснорожий Симеон? Нет, это громко кричит туляк Сенька, стоящий в дверях «кубрика»:

— Петь, а Петь! Едет кто-то. Слышишь? Сюда кто-то идет.

Петр разом проснулся, приподнялся на локте и прислушался. Со двора донесся хруст снега под полозьями, но его заглушил взрыв бешеного лая станционных собак. Так они лают только на медведя или на чужих. А затем послышался приглушенный стенами самоедский окрик на оленей:

— Хаеп-тае-ей!.. Хо!..

— Неужто самоеды пришли? — спросил Никита. Все уже проснулись и сидели на нарах. — Однако рановато бы им.

— В разведку, Никита! На двор! Живо! — приказал Петр, спрыгивая с нар.

Никита вылетел за дверь. Следом за ним выскочил колпинец.

— Две нарты, четверо людей, один пулемет. Беги на перехват! К нам веди! — скомандовал Петр и вернулся в «кубрик».

Вот кто-то шарит уже дверную ручку.