Свингующие пары

И как все садисты, ты терпеть не можешь боли, сказала она.

Ну, почему, сказал я.

Душевную – запросто, сказал я.

Почему, сказала она.

Потому что ее нельзя потрогать, сказал я.

И, значит, ее не существует, сказал я.

Никакого говна, которое нельзя потрогать, просто нет, сказал я.

Ясно, сказала она.

А теперь потрогай-ка мой… сказал я.

Она протянула руку вниз и посмотрела на меня с уважением.

Сама, сказал я.

Вот нахал, сказала она.

Я откинулся назад, сел себе на пятки и, глядя ей в глаза, стал ждать. Лида, хоть и кривилась иногда, стала насаживаться. Спустя несколько минут она уже чуть ли не на мостик встала, и река, стекавшая с горы над хижиной, забурлила, закипела, как от дождя, и понесла в нее грязь, понесла в нее камни, понесла в нее жирные хлопья мертвых и полуистлевших рыб, и в ней образовалась воронка, такая же глубокая, раскрытая, разинутая, как ее задница.

Берись за ягодицы и тяни в стороны, скомандовал я.

Мы что в порнофильме, сказала она.

Но сделала.

Я вынул в последний момент, и оросил раскрытый мясной цветок.

Когда полетели первые капли, Лида задергалась и кончила.

И стонала все время, когда я кончал, тоже с криком, потому что голова у меня гудела.

А в груди было словно сотня демонов, которые покидали меня с криком. Прямо в ее задницу. Если бы там была матка, она бы залетела. Думаю, она в любом случае залетела, пусть это и было нечто иное, что принято считать беременностью.

Она залетела мной.

И мы стали встречаться.

***

Я любил лечь на нее сверху, опереться руками в спинку дивана и, глядя на нас в зеркало – черное на белом, кофе с молоком, сатир и пойманная пастушка – тихонько поддавать, чувствуя, как она лижет и покусывает мою грудь. Должно быть, она слизывала с меня пену. Пену дней, пену моря, пену мороженного, растаявшего на чересчур горячей поверхности кофе.

Она кусала слабо, она блуждала по моей груди своим ртом, как если бы он жил отдельно.

Я ходил в зал, она говорила, что ей нравится чувствовать мои грудные мышцы, и, – в отличие от всегда поджарой, всегда язвительной Алисы, – поощряла меня. Я чувствовал признательность, как ребенок, которого впервые похвалили. Еще я чувствовал мокрый язык, чуть кривые зубы. Она вообще была не идеальна. Но меня это не останавливало. Как-то раз я сказал ей, что люблю ее, – всю, с ее чуть кривыми зубами, чуть оттопыренными ушами, чуть толстоватыми ляжками и непомерно крупными стопами. Она лишь посмеялась, болтая ими – стопами – в воздухе, за моей спиной. Я мог наблюдать это в зеркало. Квартиры были разными, а вот зеркала всякий раз были большими, и мы находили их в самых разных местах. Но неизменно так, чтобы к них отражалась кровать.

Видимо, таковы инструкции строителям и дизайнерам, сказала она.

Особые требования для квартир для встреч любовников, говорила она.

Это было в ее стиле – сказать очевидное. То, за что мою любовницу всегда презирала моя жена, Алиса.

Я сомневался, и говорил, что тут все дело в торопливой угодливости хозяев квартир, которые спешат оказать непрошеную услугу.

Лучше бы бачки в туалетах чинили и ковры на полах пылесосили почаще, говорил я.

Она ничего не говорила, разглядывая лицо в зеркале, оказавшемся на сей раз на потолке. Лида, с ее великолепным зрением, видела себя в нем – лежащая на кровати – как если бы кто-то поднес его к лицу. Я часто завидовал ей. Сам-то я, хоть зеркала оказывались иногда в нескольких метрах, улавливал лишь силуэты, тона, цвета, да тени. Это Лиду смешило.

Что ты там щуришься, говорила она.

Да я тебе перескажу дословно, говорила она.

Мне нравились ее простота, обыденность, насмешливость, отстранённость. Однажды я вышел из дома рано утром, и, поняв, что вечером не в силах буду сесть за руль, отправился на стоянку такси, неподалеку от которого меня уже ждала Лида.

Небо было серым, ноябрь отсвечивал зимние снежные облака, которые еще лишь собирались где-то, в тысячах километров от нас, но было еще тепло. Я стоял, затаив дыхание, я воровал ее образ, любуясь.

Лида была одета, – смотрела, стояла, слушала, – совсем как одна из тысяч.