Подобные излияния продолжались целыми страницами. Возможно, все это были банальности того времени, – слова, в которые Вильгельм решил облечь свои мысли и чувства после поражения, он тысячу раз слышал по радио, в гитлерюгенде, в школе и от родителей, в лагерях KLV и от друзей. Но он действительно верил им и умер бы за них. Повзрослев, Вильгельм пошел по стопам отца и тоже начал работать в сфере образования в районе Бремена. Проработав 32 года учителем старших классов в Бремерхафене, Вильгельм пережил настоящее потрясение, когда твердый готический шрифт найденного спустя много лет дневника напомнил ему о том прежнем «я», чьи страстные убеждения так резко отличались от того, во что он верил теперь. Для Вильгельма, как и для многих представителей его поколения, преодоление прошлого означало постепенную потерю контакта с тем прежним «я». Разве можно было возродить то чувство глубокой эмоциональной общности, которое он испытывал во время войны, не ощутив при этом глубокого стыда за убеждения, которые позволяли ее оправдывать? Это была долгая и непростая работа, нравственный замысел и ход которой постепенно делали личное прошлое жителей Западной Германии все более далеким и труднодоступным для них самих.
Во время войны взрослые и дети в немецких городах не замечали подневольных рабочих, расчищавших улицы от завалов после бомбежек, и точно так же немецкие беженцы, уходившие на запад в 1945 г., не обращали внимания на марши смерти узников концлагерей, которых гнали по тем же дорогам. В полной национализации эмпатии заключалась роковая работа нацизма, узаконившего любой акт варварства по отношению к «недочеловекам», если это шло на пользу Германии. Несмотря на все лежащие перед ними доказательства, многие немцы не задумывались над тем, что они видели.
Точно так же дело обстояло с осведомленностью немцев об убийстве евреев во время войны. В городах от Аахена до Штутгарта о геноциде евреев больше всего говорили после тяжелых воздушных налетов или в ожидании скорого прибытия западных союзников. Именно тогда, когда люди чувствовали себя особенно напуганными и беспомощными, они начинали открыто говорить о том, что уже какое-то время знали, хотя большую часть времени предпочитали держать это знание при себе. Семнадцатилетняя Лизелотта Гюнцель узнала, что евреев убивают в лагерях, еще летом 1943 г., но только 20 месяцев спустя написала об этом в дневнике. Эти сведения подспудно хранились в ее памяти до тех пор, пока чувство национального предательства и надвигающегося поражения не заставило ее вспомнить об этом в апреле 1945 г., когда она разразилась ядовитой тирадой в адрес нацистов. Но и тогда взрыв ее негодования был вызван не убийством евреев как таковым – она упомянула о нем вскользь, возмущаясь смертным приговором, вынесенным прусскому офицеру, командиру кенигсбергского гарнизона.
Все это не значило, что немцам была совершенно безразлична судьба евреев. Вероятно, кто-то считал массовые убийства евреев, русских и поляков неизбежной частью крайне тяжелой войны на Восточном фронте. Многие другие, по-видимому, всеми силами старались вытеснить из сознания то, что узнали, и продолжали разграничивать рассказы о массовых расстрелах на Востоке и поток увещеваний в газетах, твердивших, что «в войне виноваты евреи», и повторяющих, словно заклинание, «пророчество» фюрера, предсказавшего евреям уничтожение в отместку за «развязывание» мировой войны. Немцам приходилось сделать над собой усилие, чтобы не задумываться о происхождении вещей, которые они покупали на «еврейских рынках» и «еврейских аукционах», – исчезновение и убийство их бывших владельцев составляло один из тайных глубинных пластов тотальной войны, которую вела нацистская Германия. Только приступы страха извлекали из сознания людей глубоко похороненные там знания. Огненная буря в Гамбурге вызвала целый поток жалоб: многие были убеждены, что немецкие города не бомбили бы, если бы не «излишне радикальное» решение «еврейского вопроса». Эти встревоженные голоса, вероятно, выражали мнение гораздо более широких кругов населения, чем те, которые в письмах к Геббельсу призывали правительство казнить евреев в отместку за бомбардировки. Но время, выбранное для этих жалоб и упреков за то, что Германия сделала с евреями, позволяет предположить, что они были вызваны не столько гуманистическими соображениями, сколько чувством собственной уязвимости: бомбардировки показали, что «еврейская плутократия» оказалась для Германии слишком сильным врагом.