Пока Германия выглядела так, как будто она может уцелеть – или даже победить – в тотальной войне, нацистская пропаганда о «войне, развязанной евреями» не встречала сомнений и сопротивления. Даже старые противники нацизма обнаружили, что концепция еврейской плутократии помогает объяснить, почему американцы и англичане с такой жестокостью осуществляют свои террористические бомбардировки. Только после войны немцы повсеместно начали соотносить собственные военные тяготы с убийством евреев. Пока война продолжалась, все, что им было известно – каким бы при этом ни было их личное мнение насчет «решения еврейского вопроса», – оставалось для них одним из проявлений темной стороны войны, и вместо того, чтобы думать об этом, они предпочитали надеяться на ее успешное завершение. Но, как все темные стороны, «развязанная евреями война» не была полностью забыта и сброшена со счетов. Война сама по себе немало способствовала ощущению того, что будущее всей немецкой нации брошено на чашу весов. Только в последние месяцы многие, особенно на западе страны, начали надеяться на поражение Германии, которое положило бы конец войне.
То, что в послевоенных государствах-преемниках в центре внимания находились исключительно бедствия нации, в какой-то мере защищало детей от их личных переживаний. Приученные не расспрашивать отцов о войне, многие пытались сохранить идеализированные представления об их военной службе, несмотря на растущее число свидетельств (иногда исходящих в том числе и от самих мужчин) об их причастности к массовым убийствам [50].
Становясь старше, дети не просто подавляли в памяти внешние события войны – они подвергали цензуре собственную внутреннюю трансформацию. Во время оккупации дети боялись и ненавидели своих врагов, но вместе с тем глубоко им завидовали. Польские мальчишки играли в гестапо, дети в Виленском гетто и лагерях Биркенау играли в эсэсовцев, разыскивающих контрабанду и устраивающих облавы и отборы. Поражение и оккупация изменили и детские игры Германии. Еще до того, как дети Берлина вышли из своих подвалов, они начали играть в русских солдат. Размахивая воображаемыми пистолетами, они отбирали друг у друга воображаемые часы, выкрикивая: «
Детские игры военного времени в собственной отрывочной и ускользающей манере нередко сообщали наблюдателю гораздо больше того, что дети рассказывали о себе в середине 1950-х гг. В играх существовали границы, которые дети не могли или не желали переходить. Когда русские вошли в Германию, дети перестали играть в казни НКВД. Они также не играли в изнасилования. В семейном лагере Биркенау ни один ребенок не спустился в яму в земле, изображавшую газовую камеру. Они могли подражать крикам жертв, но они отказывались быть этими людьми, предпочитая стоять на краю ямы и вместо себя бросать в нее камни. Война была не просто чем-то, что с ними случилось. Она происходила у них внутри, разрывая на части их внутренний эмоциональный мир. Увидев перед собой врагов, облеченных победоносной силой, и собственных родителей, превратившихся в беспомощных неудачников, они начали приспосабливаться и бороться за выживание. Они погружались в саморазрушительные фантазии. Когда выросшие дети пытались заново связать события в непрерывную нить своей жизненной истории, таким играм не нашлось места на страницах их автобиографий. Действительно ли они забыли их или скрыли вместе с другими унижениями глубоко в памяти среди невыразимых воспоминаний, мы знать не можем.
В 1955 г. был опубликован «Дневник» Анны Франк[17]. В ФРГ, как и во всем остальном западном мире, книга мгновенно стала бестселлером. В следующем году тысячи молодых немцев из Западной Германии увидели театральную постановку по мотивам «Дневника», всколыхнувшую бурю эмоций – в честь Анны Франк проводили особые поминальные службы, ее именем называли молодежные клубы. Многие подростки увидели себя в талантливой и одаренной богатым воображением девочке, вынужденной скрываться вместе с семьей, сидящей за столом с блокнотом и наблюдающей за окружающим миром из своего окна наверху. И местом паломничества для них стал именно дом в Амстердаме, где был написан исполненный непоколебимого оптимизма дневник Анны, а не Берген-Бельзен, где ее ждало психологическое и физическое уничтожение. Молодым немцам (и не только) предлагали увидеть в Анне Франк торжество универсальной человечности и искусства в его высоком, романтическом, духовном смысле над жестокостью нацизма. Благодаря ее дневнику массовая аудитория в Германии могла на индивидуальном, эмоциональном уровне пережить ту судьбу, которая их не коснулась [52].