Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Девятилетний Эдгар Плохл собирал хворост в детскую коляску, когда увидел советскую бронетанковую колонну, движущуюся по дороге к его деревне в Верхней Штирии. Прибежав домой проселочными тропами, австрийский мальчик смог предупредить свою семью. Самым сильным воспоминанием Эдгара об окончании войны было не само появление русских, а предварявший его всеобъемлющий ужас. Сидя дома с семьей в ожидании их прихода, он впервые испытал тот смертельный страх, который пережила Лизелотта Гюнцель во время бомбардировок Берлина в ноябре 1943 г. и Мириам Ваттенберг в Варшаве в сентябре 1939 г. В защищенных областях Рейха, таких как Верхняя Штирия, первый и последний опыт соприкосновения с войной у детей нередко происходил почти одновременно. Одной девочке из Мекленбурга в предшествовавшие оккупации дни казалось, «будто взрослые собрались поиграть в прятки». Часы и сохранившиеся украшения складывали в стеклянные банки и закапывали в землю. Даже ее кукол спрятали под поленницей, чтобы их не нашли польские девочки-подростки, работавшие на ферме, – она понятия не имела, сколько им может быть лет, но твердо знала, что они «приходят в детский восторг от любых игрушек» [1].

Страх лишил взрослых обычного авторитета и уверенности в себе, сделав их такими же физически беспомощными, как дети. Девочка, чье пешее бегство из Восточной Пруссии было прервано Красной армией, в середине 1950-х гг., уже будучи подростком, вспоминала: «При малейшем подозрительном шуме мы вскакивали со своих спальных мест и начинали истошно кричать, как кричат животные, охваченные страхом за свою жизнь». Но как только солдаты действительно пришли, продолжала она:

…наши крики стихли. Мы изо всех сил цеплялись за маму и безмолвно, онемев до глубины души, смотрели на выставленные перед нами пулеметы. Несколько солдат набросились на наш багаж. Никто из взрослых не осмеливался их остановить. При виде русских всякое мужество, всякая отвага и сила воли улетучивались, оставляя лишь ужас [2].

С февраля 1945 г. Германию захлестнула волна самоубийств. В апреле и мае только в Берлине с собой покончили 5000 человек. Иногда отцы и матери убивали детей, прежде чем самим свести счеты с жизнью. Судя по предсмертным запискам, найденным впоследствии полицией, большинство боялись русских или просто не представляли себе никакого будущего после поражения Германии [3].

Многим другим приход русских принес огромное чувство облегчения. Солдаты раздавали конфеты и шоколад, тянулись приласкать младенцев – о любви русских к детям вскоре стало широко известно. В Вене русские поднимали шестилетнего Карла Пфандля в седло и катали его на своих кавалерийских лошадях. В Берлине дети крутились вокруг кавалерийской роты, расквартированной в Пренцлауэр-Берг. Младшая сестра Карла Карса с криком прибежала домой, преследуемая русским солдатом, который хотел дать ей колбасы [4].

Если мальчика на пороге подросткового возраста, такого как Герман Грайнер, глубоко уязвляла неспособность «слабаков» в Вене соответствовать идеалам мужской чести, то для мальчиков помладше крушение отцовского авторитета стало откровением. Конец войны застал Уве Тимма и его мать в Кобурге. После бомбардировки Гамбурга их разместили по соседству с вдовой областного лидера нацистской партии, к которой продолжали обращаться по официальным делам многие нацистские чиновники. Пятилетний Уве видел, как «изо дня в день большие люди, взрослые, становятся маленькими». Звуки Третьего рейха постепенно стихали. Зычные мужские голоса, которые он привык слышать на улице и на лестничной клетке, превратились в извиняющийся шепот, маршевый топот подбитых гвоздями немецких солдатских сапог сменился почти бесшумными шагами американских каучуковых подошв. Даже бензин у американцев пах по-другому, слаще, чем-то напоминая жевательную резинку и шоколадки, которые они бросали ему и другим детям. Как польские и еврейские дети часто невольно завидовали немецким солдатам, так и немецких детей неосознанно влекло ко всему, чем обладали их завоеватели [5].