Сталин в письме к Рузвельту с раздражением отмечал, что немцы «продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки, но безо всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель»[14]. Тогда, когда американские и британские армии практически беспрепятственно продвигались по Северо-Германской низменности, казалось вполне вероятным, что они могут достичь не только Эльбы, но и Берлина раньше русских [21].
В середине марта группы наружного наблюдения вермахта в Берлине сообщили, что местные жители снова с опаской заговорили о мести евреев. Двое рабочих на Мольтке-штрассе в районе Шпандау-Вест 19 марта соглашались: «Мы должны винить в этой войне только себя, потому что мы ужасно обращались с евреями», после чего сделали знакомый вывод: «И нам не следует удивляться, если теперь они поступят с нами точно так же». Все это было вполне предсказуемо – такие же мрачные предчувствия охватили в сентябре 1944 г. жителей Аахена и Штутгарта. Но пока настроения в столице колебались между надеждой, смирением и отчаянием, режим еще имел шанс получить некоторую общественную поддержку все более широкому применению террора на фронте. Двое рабочих на городской железной дороге с одобрением обсуждали новость о том, как в Зеелове на Одерском фронте троих солдат и местного лидера партии повесили на телефонных столбах с табличкой «Дезертир» на груди. Некоторые призывали публиковать в прессе данные о количестве казненных дезертиров и возмущались слишком дерзким поведением иностранных рабочих. Тем временем количество военных казней в крепости Шпандау вынудило командира гарнизона просить командующего в Берлине освободить его людей от этой обязанности. Ему отказали [22].
12 апреля Лизелотта Гюнцель, слушая радио в квартире своих родителей в районе Фридрихсхаген, узнала, что командиру гарнизона Кенигсберга вынесли заочный смертный приговор за капитуляцию после многомесячной осады. Она только что вернулась в Берлин, проведя 14 месяцев в школе-интернате в Саксонии, и новость привела ее в ярость. «Его родных собираются арестовать. Разве это не власть террора? О, как может немецкий народ и наш вермахт выносить это? За то, что храбрый офицер не хотел жертвовать своими солдатами, они вешают его и всю его семью, хотя она не имеет к этому делу ни малейшего отношения. Повесить немца, прусского офицера!» Она была так разгневана и чувствовала себя так глубоко преданной режимом, которому столько раз клялась в верности за те два с половиной года, пока вела дневник, что впервые обрушилась с яростной бранью на «все это нацистское отродье, этих военных преступников, истребителей евреев, которые теперь втаптывают в грязь честь немецкого офицера». Когда ее мать в августе 1943 г. рассказала ей, что евреев убивают в лагерях, Лизелотта не могла в это поверить, однако она не выбросила ее слова из головы. Это знание дремало в ней, готовое при удобном случае напомнить о себе, и нынешний момент возмущения и отчаяния подходил для этого как нельзя лучше [23].
Брата и отца Лизелотты отправили рыть противотанковые ловушки. Осмотрев баррикады, поспешно возведенные в ее районе на восточной окраине города, Лизелотта не могла не согласиться с шуткой, в последнее время пользовавшейся в Берлине большой популярностью: «Увидев эти укрепления на въезде в Берлин, русские танки будут два часа стоять и хохотать, а потом одолеют их за две минуты». Но земляные работы продолжались – вокруг столицы сооружали двойное кольцо укреплений. Мосты заминировали, к 128-, 88– и 20-мм орудиям противовоздушной обороны добавили несколько имевшихся в распоряжении фольксштурма устаревших иностранных пушек. Три массивные железобетонные башни бункеров около зоопарка, Гумбольдтхайна и Фридрихсхайна теперь играли важную роль в обороне города. Раньше расположенная на их плоских крышах берлинская зенитная дивизия пыталась защитить город от воздушных налетов. Теперь им предстояло защищать ближайшие окрестности от наземных атак [24].