Свидание в Брюгге

Они слушали опустив голову; мелодия все ширилась, изувеченная приукрашиваниями, недостойными этого откровения судьбы.

Робер облегченно вздохнул, когда заиграл наконец голландский оркестр.

Однако уже все, что вызвала в нем музыка, куда-то ушло: достоверность этого мистического свидания, необходимость выбора иного пути — все это, еще мгновение назад столь очевидное, теперь исчезло: его поймали, проглотили и перемололи сторожевые псы глубин человеческого «я», тайные труженики подсознания, черно-красная армия, кинувшаяся заделывать пробоины в корпусе корабля, прекрасного живого корабля, носящего имя «Робер Друэн», на который внезапно обрушился ураган в открытом море Остенде.

Эгпарс ничего не заметил. Он продолжал атаку на больного.

— Так, значит, нет, вы не хотите?

— Нет, дохтор, нет.

— Мочь и хотеть. — Оливье спешил на помощь другу и переменил тему разговора. — Вся психиатрия держится на этих столпах — двух глаголах. Words, Words, Words![9]

Парень водрузил было на обычное место свою коричневую фуражку с наушниками, но потом машинально стянул ее, чтобы попрощаться с главврачом: тот пожал ему руку. Он обменялся рукопожатием с Оливье, протянул руку Роберу. Но не сразу понял его жест: ему подали левую руку, а правую, в перчатке, убрали. Он неловко тоже протянул левую. Его рука была тяжелая, сильная и немного влажная. Рука как рука, гораздо более нормальная, чем у Хоотена — директора-управляющего.

Крестьянин наконец приладил свою фуражку и вышел.

Переваливаясь с боку на бок, в такт скачущим звукам сопровождавшей его музыки, он зашагал по бесконечно длинному коридору, его фигура становилась все меньше и меньше, пока совсем не скрылась из виду.

— Сколько рук за день приходится вам пожимать? — поинтересовался Оливье.

— Около четырехсот. Это тоже входит в курс лечения. И называть их «мосье» — тоже. И если возможно — up имени. С этим я говорил на «ты», чтобы хоть как-то расшевелить его, но — увы!

— Какой-то парадокс! Если б мне пришлось распределять роли между статистами, окажись он таковым, он бы у меня изображал человека волевого, жесткого: вы только вспомните этот подбородок, эту мощную челюсть! Сущая горилла!

Эгпарс рассмеялся. Мысль показалась ему забавной. И почти весело он сказал:

— Пойдемте с нами, мосье Друэн. Посмотрите, как можно пожать четыреста рук за одно только утро!

Глава X

Они двинулись дальше. Впереди Эгпарс, не расставшийся со своим ратиновым пальто, за ним — Оливье и Робер в больничных халатах, на Оливье — не очень чистый, с пятнами от лекарств, на Робере — совсем новый и туго накрахмаленный. Перед ними, как в сказке, распахивались двери просторных зал. Несколько раз на глаза Роберу попался плакат — осанна социальному перевоспитанию, — приглашающий больных приобретать специальности рабочих.

Под стать тому, что висит во французских жандармериях: Записывайтесь на службу в колониальные войска! Общество придумывало способы возместить затраты.

Робер готовил себя к разным ужасам, а поразила его бюрократическая упорядоченность во всем. Врачи и младший персонал относились друг к другу с полным безразличием, как в армии офицеры и подчиненные, но внешне — тепло, даже сердечно. Все та же казарма. Под высокими потолками старинного монастыря устроились чиновники, обслуживающие болезнь. Они очень подходили этим помещениям, невыносимо душным, с запахом фенола, эфира и кухни, — расстегнутые воротнички, чистые, но уже много раз надеванные рубашки, застиранные халаты.

Иногда Эгпарс останавливался, чтобы подписать какую-нибудь бумагу. Крупный, нескладный мужчина, механик или железнодорожник, протянул ему свое заявление. Эгпарс почти все время говорил по-французски: этот атавизм — упрямая приверженность родному языку — свойствен жителям Арденн.

— А вы больше не будете пить, Меганк?

— О нет, дохтор. Ни мерзавчика.

Мия и Фернан, когда не было чужого глаза, продавали клиентам Счастливой звезды «мерзавчиками» можжевеловую водку.

— Я осознал, дохтор! Это урок на всю жизнь!

— Смотрите, Меганк, ведь послезавтра рождество!

— Да, дохтор, да, таким вы меня больше никогда не увидите!

Эгпарс улыбнулся своей слегка печальной улыбкой. Главврачу давались улыбки всех оттенков.

— Жду вас второго января. Но — чтобы держаться!

Он все не отдавал подписанное заявление, сверля глазами возвышавшегося над ним верзилу, а тот смущенно мял в руках фуражку.

— Вот, возьмите… Боюсь я, Меганк, подведете вы меня.

— Спасибо, дохтор, спасибо.

И Меганк поспешно удалился. Мелькнула бело-серая фигура сестры. Приходили и другие больные с просьбой об отпуске. Иногда Эгпарс вынужден был отказывать. Он отговаривал больного так мягко и дружелюбно — положив ему руку на плечо, — что тот уходил почти убежденный. К врачам подошел довольно полный, но крепкий мужчина лет шестидесяти, седовласый, тщательно выбритый, с розовыми щеками, похожий на майора английской армии.

— Куда вы направляетесь, мосье Ланглуа?

— В Остенде. Я собираюсь провести рождество дома, с женой. Благодарю, что вы позволили мне уйти, доктор.