Свидание в Брюгге

Он в упор смотрел на Оливье: старикан Оливье порядком хватил — и ведь этиловый спирт хлещет. Ну и железная печенка у него! А тот сидел багровый от бессильной злобы, от сознания, что природа производила на свет людей, не спрашивая ни у кого совета. Его заливал багрянец всех тех зорь, которые горели для него и которые ничего не говорили сердцу молодого бельгийского эскулапа, все время уходившего, словно в раковину, в свой эгоизм. «Маски, поспорившие из-за селедки», — подумалось Роберу: он вспомнил картину с Фландрской улицы и чудаковатого Августа из лавки сирен.

— Дело не только в Сюзи, хотя ты самый настоящий кот, — рубил Оливье. — Дело в том, что ты вообще дрянь, ты и многие твои сверстники, которым начхать — как вы говорите — на всякий долг. Ты дрянь, потому что не хочешь видеть ничего вокруг. Сюзи? Да мне-то что, коль сама лезет! Ван Вельде? Черт с ним, пусть подыхает!

— А мне — не «черт с ним», — бросил Робер.

— Да дело не в нем, Робер. Ван Вельде — это уже другой вопрос. Я о Фреде говорю. Он — одна из форм, в которую выливается гнусь нашего Запада, форма рыхлая и переменчивая, разносимая по белу свету мотоциклами! Я повторяю, Фред: ты стал взрослым мужчиной благодаря вливаниям кальция и телячьего жира! Ты типичный маменькин сынок, эдакий гаденыш. Посмотри на себя в зеркало: видишь эту личинку с безукоризненно гладкой кожей и огромными томными глазами? Именно личинка! Бледная спирохета! Ты вырос из войны, как гриб из земли, удобренной костями расстрелянных. Ты все время норовишь смыться — и от меня и от Ван Вельде, от Сюзи, от Эгпарса, от башибузука, твои ягодицы все время так напряжены, что между ними не прошел бы даже листок туалетной бумаги самого высшего качества. «Нежная, как пух» — вам, конечно, известна — это последний крик моды в Брюсселе — бумага марки «Нежная, как пух» с нотами песен! Напомните мне, Метж, я подарю вам пару пачек, — надеюсь, вы не думаете, что я вас не уважаю, избави бог! Верх комфорта, дальше некуда! Фред, а ты убежден, что твоя шкура так уж ценна? В конце концов, ты всего-навсего мешок дерьма.

Фред скривился.

Когда же наконец они, те, кто не имел дела с войной и кто не подвергался всяким там расправам и пыткам, когда же наконец они избавятся от этого воинства старых одноногих бойцов тысяча девятьсот четырнадцатого, ипохондриков тридцать девятого — сорокового, полу-убийц сорокового — сорок пятого. Когда?! Фред насупился. Его боевой запал постепенно проходил. Он просто недоумевал. Действительно, между ними — пропасть, между всеми этими людьми и его сверстниками.

— Ты мне п-прот-тивен, — неумолимо продолжал Оливье. — Мы живем в век телевидения, абстрактной живописи, конкретной музыки, функциональных домов… в век, когда люди преграждают путь эпидемиям и, может быть, окончательно расправятся с этой мерзостью — туберкулезом, который в свое время расправился с множеством жизней. Мы живем в эпоху, когда наука вот-вот начнет переделывать наследственность, в эпоху, когда стали возможны операции на сердце, и утратило свою определенность понятие смерти, хотя еще недавно это было единственное однозначное слово в нашем словаре глупцов! — Он нервничал и торопился произнести неподатливые согласные. — Мы подошли к кибернетике, недоумок ты этакий, к неэвклидовой геометрии, пустоголовый болван, уже недалеки и межпланетные путешествия, жалкий шкодник, вот-вот рухнет трухлявый капитализм, поганка ты несчастная, меж тем как коммунизм набирает силу, зажравшийся ты кот! Все бурлит, к-как никогда!.. И эти перемены, эти крутые повороты, этот разбег… это потрясение основ — грандиозно! А ты, самодовольный индюк, набитый требухой… у тебя только одно на уме — твоя гладкозадая шлюха, которой все едино — что лечь, что высморкаться! Т-ты не узнал, какой ты у нее по счету? — Оливье задохнулся от бешенства. — Ты бы протер глаза-то, когда целуешь свою шлюху. Небось, на ней клейма негде ставить. От-отшлифована на совесть, как старая кляча. Из-за этого у тебя мозги и не шевелятся, подонок!

Фред побледнел и съежился.

Оливье все больше расходился, он сам попался на крючок, как в той только что разобранной им «игре», вино развязало ему язык, и гнев вырвался наружу.

— Тебя заботит только, как бы побыстрее получить звание да получше устроиться, ему подавай богатых психов: из них можно больше выкачать! Ты знаешь, Робер, ведь этот юноша собирается пользовать уроженок Брюсселя в одной милой маленькой частной клинике недалеко от Тервуэрена, в полном согласии со своей совестью и налоговой системой. В общем, курс взят — и бесповоротно — на франк, этот не подведет, а война — так ведь наш барчук ее не нюхал. В зубах у него навязла наша война! Расстрелы, лагеря, могилы, пытки — это моветон. Хватит про это! Поговорим лучше про мамбо! Фред, ты ходячий минус!