Свидание в Брюгге

Было много эстампов, и на них маски, маски. Голова, оторванная от туловища, — просто голова, ничего больше; ангелы-каратели в развевающихся одеждах, верхом на косматых жеребцах; злые духи, помыкающие художником; маги-ветродувы; толстомордые и толстозадые колдуньи; спящий человек, которому снятся кошмары; грязный нищий, вылизывающий свои лохмотья; пожиратели устриц; фонарщики; посиневшие от холода старые гетеры, кривляющиеся ряженые, пузатые скаты, золотари, процессии, насекомые с человечьими головами — мужскими и женскими; повара, предлагающие посетителям с моноклями рыбу с головой человека; всадники, осаждающие некий нереальный город; солдатня, грабящая другой нереальный город; добрые и злые судьи, застывшие в недоумении перед останками человека; ангелы-мятежники, мечущие молнии; печальный Христос и танцовщики-экорше; бельгийские солдаты маски, маски, маски…

Энсор не уставал отливать действительность в новые, более выразительные формы; великолепие его мастерства, равно как и Одилона Редона и Гюстава Моро, вызвало к жизни ярко засиявший сюрреализм, перебросивший мостик от символизма к великим «сновидцам», которым еще предстояло появиться на свет.

Из дому веяло холодом, но не влажным, морским, а сырым холодом кладбища, откуда доносится безмолвный вопль умерших.

Палитра художника, где в несколько слоев лежал густой коралл, предлагала также целую гамму белых тонов: серовато-белый — тон зимнего неба, белый цвет снега, перламутра, женской кожи, брюшка судака, белый с оттенком клейстера и яичного белка. А вокруг палитры кружился хоровод мертвых осьминогов, женских чучел, сюда попала даже шляпка с цветами, которой Энсор любил украшать свои модели и маски, а иногда и самого себя. Отражая в своем холодном стекле всю мастерскую, болтался в воздухе унаследованный от старых мастеровых волшебный фонарь — символ микрокосма, отказанный алхимиками художнику, проникшему в еще не изведанные глубины подсознания.

А рядом — откровенно мертвая голова.

Все вместе производило унылое впечатление, которое не могли рассеять слабые всплески веселья.

— Мосье Джеймс был очень веселым, — мрачно проговорил Август.

Он показал фотографию могилы Энсора и его ужасную картину, где художник изобразил самого себя в тысяча девятьсот шестидесятом году столетним стариком: полуразложившееся тело, вместо бороды — жалкие клочья — запах тлена и скрытая издевка.

— Да, он был очень веселый человек, — повторил Август и, проковыляв к окну, отдернул пурпурно-красные занавески; на миг показалось, что бородатый барон Энсор с розовой лентой в волосах и в маске, словно воскреснув из мертвых, стал возле окна и любуется шествием ряженых по Фландрской улице, вслушивается в клики Мертвых крыс и приветствует идущие со знаменами орфеоны, радуясь этому наивному карнавалу. Август, тоже в маске, стоит рядом.

Нет, не умер Джеймс Энсор. В Августе воплотилась душа художника, Август продолжил его. Он копировал Энсора, мрачно расхаживая по комнатам, где черное дерево было слишком черным, ракушки слишком перламутровыми, а черепа слишком отполированными.

— Однажды, — сказал Август, — проходил полк. И вдруг мосье Джеймс начал корчиться и прыскать в бороду. «Что с вами, мосье?» — спрашиваю я. А он отвечает: «Я их представил себе в кальсонах». И хохотал, скажу я вам, как ребенок. А знаете, он вот тут еще написал. Читайте, читайте…

Август заскрипел дверцей шкафа, протянул им пожелтевшую тетрадку. И Робер словно услышал, как Король Смеха говорит о своих собратьях-художниках:

Мушкетеры, которых изрыгнули еще раз. Камень на шее и позор нации, экс-сливки золотой молодежи. Вылощенные и напомаженные лакеи. Жулики. Сюсюкающие ниспровергатели. Полипы. Усатые тараканы, выдрессированные бунтари, беззубые дипломаты, трусливые малевщики, чудовищные торгаши. Их распирает самодовольство, они раздуваются, как жабы, и в конце концов лопаются от натуги…

Оливье чуть заметно улыбнулся:

— Это почище капитана Хаддока.

— А мне, — сказал Робер, — это напоминает вашего больного, который все время выдумывает слова. Только там — болезнь, а тут — гениальность.

Оливье перевернул страницу и продолжал читать вслух: