Свидание в Брюгге

Оливье и Робер могли видеть теперь самое нутро раковины-лавки. Они долго стояли у картины, на которую обратил их внимание Август; там были изображены две сирены в рыбьей чешуе, явившиеся не то из мира сказок, не то из музея балаганных поделок на потребу толпы и неизвестно почему обосновавшиеся здесь.

— Это сирены Остенде, — сказал Оливье. — Если б ты побыл в этих краях подольше, то смог бы увидеть такую сирену где-нибудь в деревне, на доме рыбака. Как-то в вечер равноденствия взмолилась одна из них, стала просить своего хозяина отпустить ее в воду. Он долго раздумывал, но в конце концов бросил ее в море. И деревянная сирена поплыла, извиваясь всем телом; иногда, с высокой волной, она приплывала к своему хозяину и смотрела, как он ловит рыбу…

Август одобрительно кивал головой.

— Мосье Энсор очень любил эту сказку.

— Но в один прекрасный день, — подхватил Робер, глядя перед собой широко раскрытыми, потемневшими глазами, — сирена не приплыла к своему рыбаку — она отправилась на север, на свидание к робкому юноше, а звали того юношу Ганс Христиан Андерсен. Я знаю эту сирену, она сидит на камне близ Копенгагена.

Август замер. Должно быть, в этом старом крабе, пропахшем нюхательным табаком и мятою из-за таблеток от кашля, жила наивная душа ребенка. Оливье рассмеялся.

— Ну теперь я начинаю понимать, — сказал он, — почему иногда ты делаешь хорошие передачи! Иногда!

Реплика Оливье моментально отрезвила Робера, и Август счел возможным продолжить рассказ о музее. Неторопливо, но с большой охотою, подчас сам умиляясь своим воспоминаниям, он воссоздавал портрет Энсора, искусно, как все гиды, нанизывая слова друг на друга. Он с гордостью показывал свой собственный портрет, но говорил при этом о себе в третьем лице — это была его излюбленная манера: «Портрет Августа тысяча девятьсот третьего года».

Больше полувека назад… Но уже тогда в молодом Августе явно проглядывали черты теперешнего! Здесь, как и в Марьякерке, как у Иеронима Босха, время вело особый счет. Энсоровский калейдоскоп все крутился и крутился, показывая экзотических морских звезд бесстыже розового, чувственного цвета, останавливаясь на шутовских зарисовках пляжа тысяча восемьсот восьмидесятого года. По песку катятся кабины, увлекая к кромке волн пышнотелых голых купальщиц; на них смотрят, кто равнодушно-снисходительно, кто плутовато, кто с завистью, упакованные, как монашки, обывательницы с осиными талиями над торчащими задами; престарелые красавцы в цилиндрах и рединготах или макфарлане и соломенных шляпах провожают их полными восхищения похотливыми взглядами; попыхивая трубками, оживленно переговариваются волосатые матросы.

Рамки из черного дерева, сверкающие люстры, старые пожелтевшие книги — обломки жизни буржуа конца девятнадцатого века, церковная утварь, растения, высушенные много лет тому назад, канделябры, веера, странной формы бутылки, китайские вазы, орифламмы, керамика, часы в виде скорчившей рожу саламандры — плод безумной фантазии, — каменные щипцы, репсовая драпировка, свеча, маленькие кораблики, яванские фарфоровые фигурки, гротескные Венеры… Распластанные лягушки, — не поймешь, то ли лягушка, то ли мандрагора.

Это тоже был мир Энсора, такой же, как на его полотнах, только не подправленный кистью художника, а созданный живым воображением человека, спрятавшегося в свою скорлупу и с усердием паука собирающего все, что дает земля и море, от раковин и попугаев, которых носят на плече словоохотливые моряки с проколотыми ушами, до всякого карнавального мусора, включая скелеты, к которым мосье Джеймс, воспринимавший явления жизни с чисто английским юмором, питал, как все фламандцы, особое пристрастие.

Меж тем Август вошел во вкус: нисколько не смущаясь тем, что гости молчат, он продолжал разглагольствовать:

— Джеймс Энсор, родившийся тринадцатого апреля тысяча восемьсот шестидесятого года и умерший девятнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок девятого, особенно любил…

Чучела птиц, кружево листьев, настолько истонченных временем, что от них остались лишь одни прожилки, старинные фонари, выпустившая ядовитые шипы китайская рыбина, розовая и пузатая.

— Сейчас вы видите морского дьявола, — бубнил Август. — Он очень дорожил морским дьяволом…

Картин было мало: большая их часть осела в музеях Антверпена и Брюсселя, в музеях других стран, — но и этого было достаточно: все та же суть открывалась здесь, все та же магическая сила, подчинившая себе художника.