Святой праведный Алексий Мечев

«Ну как я откажу в исповеди, — говорил он. — Может, эта исповедь последняя надежда у человека, может быть, оттолкнув его, я причиню гибель его душе. Христос никого не отталкивал от Себя…» Поэтому-то Батюшка с чистым сердцем и спокойной совестью исповедовал во время литургии, причащал в неурочное время, желая всем и каждому доставить утешение и радость духовную. И сколько бы ни было исповедников, он не отойдет он аналоя на левом клиросе (где обыкновенно совершалась исповедь) до тех пор, пока не отпустит и не удовлетворит всех. «И в единонадесятый час пришедшего, якоже делавшего о первого часа», он одинаково принимает, одинаково улыбается ему своей доброй согревающей улыбкой. Сам возьмет поминовение или записку, сам вынесет просфору, а то скажет пару теплых слов, похлопает по плечу, скажет: «Ишь ты какой», — отходит человек просветленным и успокоенным.

Кажется, ничего такого и не сказал Батюшка, а от одного его лица, его улыбки, его глаз струится такая нежность, такое понимание человека, что это само собой утешает и ободряет без всяких слов. Вот почему Батюшка мог за день принимать бесчисленное количество народу. Очередь к нему на квартиру «труждающихся и обремененных» становилась с раннего утра. Батюшка успевал с каждым поговорить, каждого приласкать, каждого утешить. И в то время, когда другой священник какой-либо успевает с одним поговорить, Батюшка отпустит уже десять человек Все это происходило потому, что Батюшка утешал скорбящих и давал советы не разумными толкованиями, не учеными рассуждениями, а голосом своего сердца, многолетним опытом своей любви. И случалось так, что в одном-двух словах он отвечал на вопросы всей жизни, на сложнейшие жизненные запутанности. Эти слова иногда были странны. Придешь, бывало, к нему, на душе тяжело, кошки скребут, а он расскажет какой-нибудь веселый анекдот, и не поймешь сначала, в чем дело. А потом окажется, что этот анекдот и был ответом на все твои скорби и сомнения.

Очень часто в этих коротких ответах, анекдотах или рассказах из своей пастырской практики сквозила прозорливость Батюшки, его предвидение будущего. Он сам объяснял это своим многолетним опытом, но несомненно, что кроме этого здесь действовала присущая святым божественная благодать, позволяющая Батюшке проникать в самые сокровенные тайники сердец человеческих…

Нет человека, который мог бы, зная Батюшку, сказать о нем что-либо дурное. Нигде он никого не обидит, не затронет ничьего самолюбия, не вспылит, не накажет.

Помню, много оскорбляющих Батюшку проступков было совершено за время моего служения с ним — и мною лично, и другими людьми, — он никогда не сердился, никогда не наказы вал. Скажет только: «Эх ты — какой! Разве так можно?» И все. И улыбается при этом ласково-ласково. От одной этой улыбки виновный чувствовал свою вину, падал в ноги дорогому Батюшке и просил прощения. А уж если очень оскорбят Батюшку нерадением о его духовных чадах, прекословием его любви, напоминанием о «букве убивающей», Батюшка заплачет и скажет: «Простите меня, дорогие, может быть, я не так делаю, но уж очень жалко мне людей, я хочу, чтобы всем хорошо было». И в ноги поклонится. И при этом нужно заметить, что Батюшка никогда не обижался на какую-нибудь грубость по отношению к нему лично. У него не было ни капли гордости или даже самолюбия. «Я — что, я убогий», — говорил он. Единственно, что делало ему больно, — это непонимание его души, его сердца, его любви к ближнему. «Не понимаете вы меня», — скажет он, а сам плачет, плачет.

Бывало, откажется священник причастить опоздавшего или вынуть просфору после «Херувимской», а Батюшка уже весь дрожит от слез: «Да разве можно так?» — скажет он и причащает сам или сам же вынимает просфору.

Никому никогда в жизнь свою не сказал Батюшка грубого или оскорбительного слова. Даже для диавола было у него ласкательное слово «окаяшка». «Это все тебя окаяшка смущает. Ишь он какой», — скажет, бывало, и почувствуется, что этот незлобивый старец даже к диаволу относится с обычным своим добродушием.

Да, много значит «жить сердцем», и хорошо нужно знать Батюшку, чтобы понять многие его дерзновения перед Господом…

Он не был ни догматистом, ни ревнителем правил и уставов, ни, с другой стороны, мистиком, плавающим в волнах трансцендентных фантазий. Он был пастырем-практиком, знающим жизнь и дающим жизненные советы на основании не отвлеченных умозаключений, а жизненных, реальных явлений.

Сколько пылких, восторженных юношей-фантазеров и мечтателей под его влиянием делались такими же практиками. «Это, знаешь, — говорил он мне, — можно в такие дебри залезть с умствованиями-то, что с ума сойдешь…»