Светло, синё, разнообразно…

Спев пару песен, он не выдержал и ушел, поклонившись неистово аплодирующей первой скамейке, чья овация напоминала тщетную попытку носовым платком прикрыть зияющую наготу.

Увидя Булатово дезертирство, переводчица Хеле зашипела отчаянно:

– Вам надо петь двадцать минут! Нельзя! Нельзя!

Я вышел к микрофону и закрыл амбразуру. Никогда не пел так оглушительно.

Полученный затем гонорар несколько утешил нас, тем более что и фестиваль этот, оказалось, нам устроили не ради славы, а для наживы – жаль, что это объяснили нам после, а не до: мы бы и настроились соответственно, то есть на труд, а не на подвиг.

А зримый пик его всенародной славы видел я в июне 84-го года, когда, так и быть, согласился маэстро, снизошел, позволил почествовать его в связи с 60-летием – в огромном тысячном зале ДК имени Горбунова – «Горбушке», говоря по-московски, – а то все уклонялся, аж целый месяц (он ведь майский). Ни на какие профессиональные писательские почести не согласился, а к песенным любителям таки пришел, и это несмотря на жестокую простуду и температуру за 38 градусов.

Был концерт с приветствиями, его завершал, помнится, Жванецкий. В самом конце вышел сам, в сопровождении рояля со скрипкой (сын с приятелем) спел, кажется, «Музыканта» и, улыбаясь, начал пережидать начавшуюся овацию вставшего зала.

И тут началось стихийное подношение цветов: справа на сцену потекла бесконечная очередь пышных июньских букетов, они укладывались один за другим на стул перед юбиляром, гора росла, понадобился еще стул, и еще – и тут, по-моему, всех разом пронзила совершенно неизбежная ассоциация с июлем 80-го года – тоже очередь, но только траурная, к театру на Таганке, и тоже растущий цветочный холм на сцене, и тоже перед великим бардом…

Но у той, радостной, очереди в «Горбушке» был свой ликующий восклицательный знак. В конце ее обозначился человек, с трудом взобравшийся на сцену, еле удерживая перед собою колонну из 11 томов полного собрания сочинений маэстро, кропотливо собранных, типографски отпечатанных и изящно переплетенных его почитателями. Там было все, включая критические статьи. В том числе и самые подлые. 11 томов! Вот это был подарок. Думаю, ничего равноценного ни один писатель не получал.

И уже попозже, в закулисном застолье, поднявшись с бокалом в руке, Жванецкий прямо-таки выдохнул это всеобщее чувство:

– Выпьем, дорогой Булат, – сказал он, – за то великое счастье, что ты получил все это – при жизни.

Мы с Булатом не были близкими друзьями, хотя последнее время к этому шло. Да вот не дошло. Одно из самых сильных человеческих желаний – встретиться за гробом, поговорить наконец-то по-настоящему. Возможно, из такого желания вырастает вера.

…Господи! пошли мне эти встречи.

О песнях Михаила Щербакова

Недавно мы со Щербаковым отметили наш скромный, личный юбилей. Двадцать лет тому назад мы с ним встретились, познакомились и подружились, и эта дружба длится по сей день и имеет перспективы и на дальнейшее. Итак, что же мне хочется сказать о Михаиле Константиновиче?

Есть такой поэт Евгений Рейн. Он соответствует всем самым стандартным (чтобы не сказать пошлым) представлениям о поэте. Он громогласный, лохматый, всегда восторженный, и всегда у него горящие глаза. Я помню, как он однажды знакомил меня с поэтессой Инной Лиснянской. Он подвел меня к ней и сказал: «Инна Львовна, вот это Юлий Ким. Это замечательный бард! Это наш лучший бард! Он лучше Галича, лучше Высоцкого, лучше Окуджавы! Это мое мнение». Я не знал, куда деваться, а он продолжил обратное представление: «Юлик, это Инна Львовна Лиснянская. Это замечательная поэтесса! Она лучше Ахматовой, лучше Цветаевой! Это мое мнение».

Эта история пришла мне на ум, когда я задумался о том, что же мне сказать о Щербакове. Конечно, и у меня есть своя воображаемая золотая полка русской поэзии, и на этой полке, наряду с такими именами, как Иосиф Бродский и Давид Самойлов, для меня, несомненно, располагается имя Михаила Щербакова. Это мое мнение. Но думаю, не я один это мнение разделяю.

Миша неоднократно, шутя, себя называл с переносом ударения в середину фамилии – не Щербаков, а Щербаков. Так вот, начало рассказа о его биографии у меня быстро сложилось:

Щербаков, добрый мой приятель,
Родился на брегах Протвы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель.
Там некогда блистал и я.
Полезен Обнинск для меня.

Ибо Щербаков родился в Обнинске, а кроме того, я действительно блистал в этом академическом оазисе, и даже однажды с Мишиной помощью, когда он мне устроил в родном городе концерт.

Но потом я подумал: зачем я буду описывать его биографию, это труд будущих литературоведов. Зачем я буду описывать его историческое значение, его мастерство, его виртуозную технику… Я, пожалуй, остановлюсь только на одной-единственной мысли, которую мне хочется подчеркнуть, и на одной легенде, которую мне хочется опровергнуть.