Свадебный марш

Я невнимательно прислушивался к разговорам, думая о своем, и смотрел на папины портреты. Один был написан Гронским еще в дни папиной молодости. Папа в синем фраке с густой белокурой шевелюрой, с гордо выпяченной накрахмаленной грудью. Он только что вышел из-за кулис на сцену, резко повернувшись, отчего фалды фрака отлетели в сторону. В левой руке, прижатой к груди, свиток нот. Правая рука опустится сейчас на крышку рояля. И весь он как бы ждет, когда кончатся аплодисменты. Другой портрет отца был написан спустя много лет для картины «Генерал Раевский благословляет своих сыновей на бой». Пока это лишь силуэт, абрис. Гронский все еще не переносил на холст наши фигуры. Мы все еще были эскизами. Пустой холст Гронского! Генерала (старшее поколение), благословляющего сыновей (младшее поколение), видел только я в своем воображении. По-моему, и нарочно никто не мог придумать этого совпадения пустого холста и пустой жизни…

— Кино, — сказал Гронский, — иллюзион… — Он отступил на несколько шагов от мольберта и сравнил что-то в Бон-Иване на портрете и в жизни. — Иллюзион, — повторил он. — Синема. А может быть, все в жизни кино… иллюзион. Может быть, мы доживем и до этой клоунады, как вы изволили выразиться, может, они со временем нам и это устроят…

— Кто они? — спросил Мамс.

— Не знаю кто, но они… Читал я тут, что один итальянский астроном, кроме двух Галактик Большого и Малого Магеллановых облаков, известных нам, обнаружил, что в нашем галактическом скоплении существуют еще две Галактики… И самое любопытное, что они наши близкие соседи… Обратите внимание: близкие…

— Владимир Никитич, — неожиданно прервал я Гронского, — вы не знаете, где мой отец?

— Не знаю, мне до него нет дела, — сказал Гронский, не обратив на мой вопрос никакого внимания. — Если вы устали, — сказал он Бон-Ивану, — можете расслабить позу. Так вот… Так вот, — повторил он уже в который раз, — может, планет в солнечной системе не семь, а скажем, восемь… Просто одна нами не обнаружена и… И те, что ее населяют, видят нас, а мы их нет…

— И что же? — спросил Иван Иванович, с насмешливым любопытством глядя на Гронского.

— А то, что… может, Земля наша — это для них как вращающийся киноэкран. Может, все, что происходит на нашей планете, — это все для них как кино. Может, у них там тоже есть писатели, только они сюжеты не пишут, а внушают их нам. Одним внушают социальные сюжеты, другим военные, третьим всякие там семейные и любовные… И то, что для нас семьдесят-восемьдесят лет жизни, для них… — Гронский показал кистью в небо, — для них это заурядный полуторачасовой киносеанс…

Бон-Иван перестал перебирать струны гитары.

— Послушаешь ваши фантазии, так и жить не хочется. Жить на планете, которой кто-то что-то внушает… Б-р-р…

— А где же жить? — спросил его Гронский.

Лицо у него было бездушное и злое. Первый раз я это заметил.

— Ну, хотя бы на планете, которая внушает!..

— Марк, а ты как считаешь?

Марк ничего не ответил и продолжал упрямо вертеть телефонный диск.

— А вы знаете, какая, разница между жуком-притворяшкой и человеком-притворяшкой? — спросил я, ни к кому не обращаясь. Все посмотрели на меня удивленно. — Жук в минуту опасности притворяется мертвым, а человек-притворяшка в минуту опасности притворяется живым…

Молчание было неловким, но слова мои произвели впечатление, это я чувствовал. Один Бон-Иван знал, по-моему, куда я клоню, и по-цирковому быстро заполнил паузу.

— Я как-то выступал перед ребятами в ЦПКиО, — сказал Бон-Иван, — в первом ряду сидела маленькая девчушка. Все смеялись и аплодировали мне, а она почему-то смотрела на меня довольно мрачно и неодобрительно… Я не выдержал и, выбрав паузу, спросил у нее: «Ты, может, считаешь, что я плохой артист?» Она подумала и громко сказала: «Я считаю до четырнадцати!..» А я…

Теперь я не дал договорить Бон-Ивану.

— «Я готов, чтоб тебе помочь, снять с себя штаны и продать», — говорил один человек, покупая себе новые брюки, — сказал я, глядя, не мигая, прямо в глаза повернувшемуся ко мне Гронскому.

— Ты выпил, что ли? — не успел он спросить меня, как его перебил Мамс.

— Это киностудия?.. — спросил он. — Сценарный отдел?..

Все замолчали. Я даже на Гронского перестал смотреть. Я подумал, что, может, от этого разговора зависит судьба маминой картины.

— Извините… — сказал Мамс в трубку.

— А что тебе сказал редактор вчера? — спросил Бон-Иван.

Мамс снова завертел телефонный диск, говоря при этом:

— Одни часовые спрашивают: «Стой, кто идет?» Другие часовые спрашивают: «Стой, что идет?!»

— А двоедушный человек? — снова громко и отчетливо произнес я. — Это ведь не тот человек, у которого две души?..

Гронский начинал понимать, что его что-то сегодня ждет. А Бон-Иван, как всегда, попытался отвлечь.

— В одной больнице лежал старик, — сказал он. — Ему только что операцию сделали. А он на следующий день колбасы захотел с белой булкой. Дура старуха принесла ему, и ночью он эту колбасу с белой булкой сжевал, а на другой день его снова на операционный стол положили.

— А наш сценарий восьмой раз на операционный… — угрюмо сказал мамин сценарист, набирая номер.