Svadba

"Если бы меня спросили, отчего я более всего страдаю не в исключитель­­ные минуты, а во все минуты жизни и с чем более всего принужден бороться, то я бы ответил – с моей брезгливостью, душевной и физической, брезгливостью патологической и всеобъемлющей. Иногда я с горечью говорю себе, что у меня есть брезгливость вообще к жизни и миру. Это очень тяжело. Я борюсь с этим. Борюсь творческой мыслью и это более всего, борюсь чтением, писанием, борюсь аскезой, борюсь созерцанием красоты, уходом в природу, борюсь жалостью. И опять возвращаюсь к брезгливости и содрогаюсь от нее".

Как видишь, брезгливость была у него не простая, а золотая, то есть, – всеобъемлющая. Брезгливость не к чему-то частному и отдельному, а "воо­б­ще к жизни и миру". Не удивительно, что никакая волевая борьба с ней, никакие отвлекающие средства – чтение, творчество, созерцание красоты и природы – не помогают. Надо полагать, что даже поход к врачу вряд ли увенчался бы успехом, потому что это не частная болезнь рядовой особи, а универсальное мироощущение человека интенсивной, неутихающей мысли.

"Она (брезгливость) направлена и на меня самого. Я часто закрываю глаза, уши, нос. Мир наполнен для меня запахами (ясно, что вонью – иначе, зачем закрывать нос!). Я так страстно люблю дух, потому что он не вызывает брезгливости. Люблю не только дух, но и духи. Моя брезгливость есть, вероятно, одна из причин того, что я стал метафизиком".

Чудовищная штука. Смеяться над этим, конечно, грешно, а пускать пузы­ри – и подавно. И я стараюсь перекрыть клапана эмоций и рассуж­дать медленно, не суетясь, с подобающим тактом.

"Люблю не только дух, но и духи".

В этом крылатом признании кто-то может усмотреть нечто из будуарного антуража уставшей дамочки с филологическими наклонностями. Я – нет. Я почти уверен, что сближение духа и духов здесь тоже не простое, а золотое. Оно вовсе не принижает дух, а как бы удостоверяет его физиоло­ги­чески. Не смейся.

Дух и духи человек любит страстно, ко всему остальному – к жизни и ми­ру вообще – настолько брезглив, что это заставляет его уйти в метафизику – в некоторую обитель чистой мысли и духа: "Моя брезгливость есть, вероятно, одна из причин того, что я стал метафизиком".

Вообще, Тихомирыч, я согласен, – смешно. Материал тянет, скорее, к пародии, нежели к серьезному обсуждению. Но я предельно серьезен и дер­жу себя в рамках приличия. В конце концов, идея происхождения филосо­фа из брезгливости, как нельзя лучше, отвечает и моим собственным наблю­дениям. Как я уже не единожды справедливо подчеркивал, все наши высо­кие порывы к подвигам и славе происходят из наших собственных родимых пятен и пятнышек. Под влиянием Николая Александровича Бердяева я вот тоже мог бы признаться, что моя картавость есть, вероятно, одна из причин того, что я стал писать. На письме ведь все волки серы, и картавость вроде бы не того... Не слышна. Еще чего доброго – могу и за нашего пролететь.

Так что с уходом в метафизику все в порядке.

А вот с брезгливостью?.. Не частной, которая всем нам в той или иной степени присуща, а всеобъемлющей, покрывающей весь объем жизни и ми­ра! Как с нею-то быть?

Изломав себе голову и исцарапав лицо над этой загадкой, я стал поду­мывать о поиске такой жизненной детальки, которая, может, и мала, но все­г­да с нами, при нас и потому практически беспредельна – никуда от нее не денешься. Ясно, что мысль моя тут же ухватилась за наше устройство – за то, как устроено наше тело. А устроено оно, согласись, не лучшим образом. Рот – жвачное чудовище. Понаблюдай когда-нибудь за работой губ во время принятия пищи. Даже красавица, если тебе удастся сосредоточиться только на области работающих губ, вызовет отвращение. Но рот – ладно. Все время на виду – привыкли. А возьми немного пониже. Деться-то некуда, на гор­шок ходить надо. И каждый божий день, а то и почаще. А любовь! С одной стороны, – поэзия, да! А с другой? Послушай, что Синявский надиктовал сво­е­му вездесущему Абраму Терцу:

"Убийственно уже местоположение секса – в непосредственной близости к органам выделения. Словно самой природой предусмотрена брезгливая саркастическая гримаса. То, что находится рядом с мочой и калом, не мо­жет быть чистым, одухотворенным. Физически неприятное, вонючее окру­же­ние вопит о клейме позора на наших срамных частях. Бесстыдство сово­куп­ления, помимо стыда и страха, должно преодолевать тошноту, вызы­ва­емую нечистотами. Общее удовольствие похоже на пир в клоаке и распо­ла­гает к бегству от загаженного источника".

Ну что скажешь? Были основания у Бердяева для чувства всеобъемлющей брезгливости? А добавь рождение человека. Венец природы, "по образу и подобию" – а откуда вылазит! Неужели господин Творец не мог подобрать что-нибудь менее пахучее для этой священной процедуры?

Все церкви мира скромно помалкивают об этом. Ребро придумали, непо­рочное зачатие. Вот и отлетел Николай Александрович от загаженного исто­ч­ника – прямиком к чистому Духу, к Метафизике, к Трансцендентно­с­ти.