Svadba

Не думаю, однако, что проверяющих наберется много, поскольку преду­беж­ден­ность сильнее фактов. В конце концов, и ложь Солженицына понять нетрудно. Изболелась душа о русской жизни, о русской судьбе. От боли – и ненависть, и злость, и пережимы. Мы все в таких случаях спонтанно партийны, даже если и слыхом не слыхивали о ленинской теории партий­ности. Но тоскливо, когда в ее тисках зажимает себя человек, бесстрашно восставший против нее же.

Суть, видимо, заключается в том, что Солженицын прежде всего и боль­ше всего – борец, а мы, восхитившись его гением и железной стойкостью на этом поприще, стали ожидать от него еще чего-то. Казалось, что гнев такой принципиальной правоты и мощи должен непременно происте­кать из глубинных ощущений некоторой метафизической всечеловечности и чистоты.

Но увы, гнев и метафизическая мудрость – явные антагонисты и в одном теле едва ли могут мирно сосуществовать. Здесь мы имеем дело с феноменом, который, подобно кантовским антиномиям, не имеет разрешения. В особенности, на уровне бытия нравственного.

Бог, сильнее дьявола, – сверхдьявол.

Рассказывая о своей борьбе с Дьяволом Коммунизма в книжке "Бодался теленок с дубом", Солженицын сообщает о намеченной для себя готовности принести в жертву собственных детей во имя спасения книги о Гулаге: "Они (гэбисты) не знают, что и тут решение принято сверхчеловеческое: наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остано­вим ни за что".

В самом деле – сверхчеловеческое решение. Трудно не восхититься, но во сто крат труднее не зарычать. Нет, нет и нет! Нельзя заранее такое планировать. Дико. Бесчеловечно. Ведь на этой же доминанте мужества и боевой морали вершили дело своей жизни и твои враги. "Жизнь Столыпина не дороже счастья миллионов, которые стонут от его репрессий" – чем не то же самое? Решительная готовность к жертве и самопожертвованию велика в любом неординарном герое. Нашем и не нашем.

Любопытно, заметил ли автор "Ленина в Цюрихе", что создавая намерен­но сниженный образ вождя-врага, он, в сущности, переписывает его с себя – разве что с другим знаком оценки.

Железная внутренняя дисциплина, чудовищная работоспособность не­смот­ря ни на что, фанатическая преданность своей идее и готовность во имя нее на любые жертвы – разве самому Солженицыну эти черты не присущи?

Банальнейшая вещь – оппозиционные крайности сходятся. За физионо­ми­ей врага далеко ходить незачем, достаточно заглянуть в ближайшее зеркало. Белые расисты из Куклусклана с уважением относятся к черным расистам из партии "Нация ислама". Один из наших русских православных нацистов клялся мне однажды, что он бы меня зауважал, если б я принял Яхве и синагогу.

До чего же мы испрогрессились!

Полюся говорит:

– Ты ничего не понимаешь, Наум. Я почти уверена, что ты сам в себе не можешь разобраться. Люди хотят – и верят. Если б они не хотели, они б не верили. Сколько людей – столько привычек.

Гриша говорит:

– И оставь уже Россию. Ты уже уехал. Всё. Сколько можно? "Мне сладок дым отечества, когда оно горит". Читал, что ваш чикагский поэт написал? Этот, как его?..

Лара говорит:

– Понимаешь, Наумчик, ты можешь сколько угодно о ней переживать, но Америкой она никогда не станет. Никогда. Я уже о машинах не говорю, но где им взять такие дороги и столько телефонов? Это же сколько веков должно пройти, пока у них все будет.

Кирилл говорит:

– Наум вовсе не думает, что Россия должна стать Америкой. Ты разве так думаешь, Наумчик? Америка – примитивнейшая страна. Пять процентов элиты, по настоящему образованных и талантливых людей, которые созда­ют потенциал, остальные – дельцы, которые и четырех классов не имеют. А? Что? Ты со мной согласен?.. Скажи им, что завтра в такое-то место спустится Пресвятая Дева Мария – и они тут же все побросают и побегут встречать. А что же?.. И если надо, поставят палатки и будут ждать неде­лями. Что?..

Лара говорит:

– Ну это везде так. А в Италии иначе? Нам этого не понять, потому что мы ударенные научным атеизмом. У нас там души вынули и ничего не поставили взамен.

Гриша говорит:

– А что вам надо взамен?

Лара говорит:

– Мне? Мне как раз ничего не надо. У меня еще, слава Богу, кое-что свое сохранилось.

Кирилл говорит:

– Понимаете, какая логика, у нас все вынули, а у меня кое-что осталось.

Полюся говорит:

– Возьми поешь что-нибудь, Наумчик. Ты что брезгуешь у меня кушать? Возьми. Эту корейку не я делала – она из магазина. Я могу поклясться.

Лара говорит:

– Как же вы не хотите понять! Наум, ты разве Бога не принимаешь? Ты же не принимаешь только то, что вокруг него творится.

Я говорю:

– Я не Бога не принимаю – я царства Божьего не принимаю.

Лара говорит:

– Ну вот видишь.

Я говорю:

– Это не я говорю – это я Бердяева цитирую.

Полюся говорит:

– Везет тебе – Бердяева цитируешь, а кушать брезгуешь.

Кирилл говорит:

– Кстати говоря, я вам по секрету скажу, Бердяев был очень брезгливым человеком. А? Что?