Svadba

Сначала это вырывалось у нее в бурном негодовании, потом – все тише и тише, в некотором как бы ублажении, ласке. Но во всех случаях мотив был один: ты их обидишь, Сашка может принять эту выходку за оскорб­ле­ние.

Однако ни Сашка, ни Кэрен не обиделись. И никакой оскорбленности тоже, конечно, не показали. Сашка, вообще, никак не прореаги­ровал. Так, чепуха, о которой не стоит ни думать, ни говорить. Ну что ж, прекрасно. Никакого шума мне и не надо было. Ни на какой эффект я, в сущности, и не рассчитывал.

Однако ни с того, ни с сего вдруг подумалось, а что я для него? Фрак – ладно. Фрак – мелочь, незначительная деталь. Но помимо фрака? Если взять меня целиком?

Может быть, тоже деталь? Причем не только незначительная, но еще и огорчительная. Дрянная деталь, раздражающая деталь.

Так ли это, Сашок? Так ли это? Ты уже взрослый. На ногах. Сам по себе. Так на что ж попу гармонь... Кружилась, вертелась сволочная мысль. Не отпускала.

Большинство родителей мужского пола полагает, что осчастливили сво­их чад уже тем, что зачали их и были вместе пока те росли. "Я тебя кормил, растил, образование дал, в люди вывел, а ты такой-сякой неблагодар­ный".

Ну и что? Самое постыдное – упрекать своих ненаглядных в том, что вы им что-то дали. Это бездарно – входить с детьми в отношения типа: я тебе давал, а теперь и ты мне, будь добр, дай. Отдай, оплати. Это тошнотворно и ничтожно, и унизительно. И для нас, и для них.

Что вышло, то вышло. Кому как повезло.

Родители Дмитрия Богрова были вполне добропорядочными людьми. Несмотря на страсть отца к игре и всяким прочим хлестаковским замашкам, другие их дети замечательно преуспели на поприще построения обычной житейской карьеры и достижения обычных житейских благ. И вообще вся семья жила весьма дружно и была ориентирована на обычные, сугубо житейские ценности. Не обычным и не житейским в этой сердечной канареечной атмосфере оказался всего один птах – младшенький Дмитрий. Он, очевидно, взглянул однажды окрест себя – и душа его омрачена страдани­ями стала. К оному душевному омрачению прислоились, возможно, и иные червоточины натуры, ненормативные и стыдные, которые исподволь жгли и толкали на подвиг как единственно благородный выход. Благо, вся страна в это время скандировала гимны безумству храбрых!

Такая удобная заслонка. Моральная компенсация самолюбию, осознав­ше­му тайну неизлечимого недуга. Его (самолюбия) последний козырь.

Сверхпоступок во всей своей психологической полноте – темень. К тому же, с точки зрения наблюдателя он всегда партиен. Для одних – подвиг, для других – преступление. Мой разрыв с родиной был воспринят друзьями как протест против режима (задыхался, бедствовал, преследовался), а недру­гами как предательство и продажность (променял родину на сладкую жизнь), но при этом ни те, ни другие не знали, сколько тоски и страдания, помимо всего прочего, доставляли мне мои имя и отчество. Все, казалось, можно пережить и против всего выстоять, но не это клеймо изгоя, получен­ное тобой при рождении. Клеймо, которое воспринималось особенно гибель­но в эстетическом контексте именно русской речи.

Гиперзаеб? – Возможно. Но именно он и победил.

Я не знаю, какой червь разъедал изнутри Богрова и был ли он вообще. Тут возможен и просто доведенный до крайности, но очень всегда модный у нас радищевизм. Но исключив эту вероятность целиком, Солженицын рису­ет Богрова в лучших традициях средневековой христианской юдофобии.

Богров-змей – хилый, бледный, болезненный, без растительности, без друзей, без женщин – без всего человеческого. Даже отъявленный револю­ци­он­ный вождь Егор Лазарев – и тот, будучи человеком русским, не одобряет его задумки убить Столыпина.

Так написан эпизод встречи с Лазаревым у Солженицына. Сам же Лазарев написал о ней существенно иначе.

Во-первых, он заметил в будущем убийце "физическое здоровье" и жи­вость ("блестящий молодой человек, умный, начитанный, бывалый", "довольно высокий, стройный, изящно одетый", "цветущий здоровьем").

Во-вторых, отказав Богрову в партийной поддержке, Лазарев, несмот­ря на всю свою русскость, все же вполне четко дал понять молодому еврею, что убрать Столыпина было бы весьма радостно ("Что касается до моей лич­ной оценки ваших планов, то я, как и социал-демократы и вообще рус­ская интеллигенция, только порадуюсь, если Столыпин будет наказан за все его реакционные подвиги").

Проверить меня читатель может, заглянув в сборник документов "Убийство Столыпина", изданный в Нью-Йорке в 1986 году.